Яник Городецкий - Треугольник
Мимо на неистовой скорости проносились деревья, прохожие, подъезды, что-то еще, я не разбирал что именно, мне было все равно. Они мелькали перед глазами, сливались во что-то целое, в какое-то большое пятно, а я бежал, глотал слезы и бежал, торопился, как безумный, и сердце колотилось где-то в горле, и сам я колотился, как припадочный.
Я даже не вспомнил, что могу не бежать, а просто подумать, представить себе медицинский городок, и буду там через мгновение, чтобы не терять драгоценное время. Я не вспомнил, потому что все, что я мог делать тогда — это мчаться на автобусную остановку и повторять про себя, как заведенный: "я должен успеть!".
Я должен! А вдруг Пальма умрет? Нет, я успею, успею…
Я выскочил на дорогу и резко остановился. Прямо на меня мчалась бежевая "девятка".
Ну почему? Ну почему сейчас? Господи, почему?!
Я не могу сейчас прыгнуть под машину.
Ведь я должен успеть…
Прости меня, мама… Прости…
Я же не хотел так…
У меня перед глазами не проносилась моя жизнь. Ни даже одного отрывочка из нее. Вообще ничего не было. Только машина, которая могла бы спасти меня. Только она и проносилась у меня перед глазами с бешеной скоростью.
Я закрыл глаза. Чтобы не видеть ее. И еще — чтобы не заплакать. В конце концов, я сам выбрал…
Простите меня…
Простите… Я не могу.
Я зажмурился и потерял равновесие. Кажется, прошла вечность. А потом я открыл глаза.
— Здорово, — сказал двойник, наклонившись надо мной. Я с трудом раскрыл глаза и посмотрел на него. Он был какой-то удивительно прозрачный, как привидение. Странно, он всегда был такой же реальный, как обыкновенный человек.
— Привет. Что с тобой случилось?
— Ничего не случилось. Испаряюсь потихонечку. А вот что бы со мной могло бы случиться, подумать страшно. Ну ты и чудишь, Кот… Я же тебе сказал — прыгай… Даже если будет страшно — прыгай… Свинья ты. Ты о чем думал?
Я тут же все вспомнил.
— Где я?! — закричал я и судорожно осмотрелся по сторонам. Я лежал на огромной белой подушке, а в правую руку мне воткнули какую-то трубку. Что за чертовщина?! Это же больница! — Где Пальма?! Что ты сделал?
— Да тихо ты, не паникуй, а то помрешь еще. Это ж реанимационная палата, а не просто какая-нибудь там. Тебе нельзя волноваться. Все нормально. Только я не пойму, ты объясни мне, почему нельзя было прыгнуть под колеса, как я сказал?! Ты же обещал!
— Какого черта я здесь?! Где Пальма? Где Юлька? Почему я тут?
— Да не психуй ты! Сейчас сюда сбежится вся больница. Ты в палате, с капельницей в руке. Мне пришлось тебя толкнуть под машину. Ты сам виноват. Я просил. Ты же сам не прыгнул.
— Как? — прошептал я. — Как толкнул? Значит…
Я затрясся в истерике. Двойник испуганно попятился.
— Не надо, — всхлипнул я. — Верни…
— Ты дурак, — ласковым голосом сказал он. — Ну что бы ты сделал для него? Ты бы ничем не мог помочь, Март.
— Мог бы… Мог бы! Я ненавижу тебя… Убирайся…
— Не злись… Ты бы умер, Март. Если бы не я.
— Если бы не ты, я успел бы…
— Ну, успел бы. Прибежал к нему. А дальше? А дальше, Март? Что?
А я не знал, что дальше. И опять заплакал.
— Март… Пальма жив. С ним все отлично. Понимаешь ты, если бы ты не бросился под эту машину, он умер бы. Все наоборот. Ты же все вернул. Сегодня девятое мая. Не шестнадцатое, а девятое. Ты вернул все на то же самое место. Пальма жив-здоров, его никто не избивал. Понимаешь?
— Но я же умер седьмого…
— Ты лежишь в обмороке вторые сутки.
Я стал успокаиваться, хотя по-прежнему трясся и всхлипывал, как маленькие дети всхлипывают после долгих обидных слез. Значит, сегодня девятое мая? Пальму никто не трогал? Но ведь тогда выходит, что…
— Значит, ничего этого не было? И мы с ними больше не знакомы?
Двойник раскрыл было рот, но тут дверь в мою палату раскрылась, и он исчез.
— Эй, — позвал я.
Ко мне подошла мама. Я не сразу узнал ее в белом халате. Она взяла меня за руку, и я улыбнулся.
Я живой.
— Очнулся… что же ты, Март… Котик… Как же ты так…
А я еще и не так, мама… Но я тебе не буду рассказывать про это. Никому на всем свете я про это не расскажу.
Никогда.
Я вцепился в мамину руку. Я так боялся, что это все мне снится…
— Больно?
— Нет, мам. Нисколько… А шофера отпустили, да? Пускай отпустят, у него двое маленьких детей. Отпустите?
Мама засмеялась.
— О чем ты думаешь… Отпустим, зачем он нам… Я к тебе на минуточку, нельзя долго. Ты поправляйся, ладно? Поскорее поправляйся. Как ты нас напугал. А знаешь, как по тебе Глеб скучает! Он к тебе зайдет еще сегодня. Увидитесь. Поправляйся. Мы еще придем. Мне только посмотреть на тебя разрешили… Отдыхай, спи.
Мама поцеловала меня и вышла. Я помахал ей рукой и остался один.
— Эй, двойник! Иди сюда!
Нет ответа.
— Воспоминание! Март!
Нет, он не торопился ко мне.
Он исчез. Насовсем.
У меня больше нет воспоминания. Я живой.
Я живой!
Подушка была деревянная и огромная. Лежать на ней было неудобно, и я хотел было ее убрать, дернул рукой и чуть не вырвал капельницу.
— Ой, — сказал я и обнаружил, что левая рука меня вообще плохо слушается. Ее заковали в гипс, а я сперва даже и внимания не обратил. Я вздохнул и попробовал пошевелить пальцами. Было больно, но терпеть можно было.
Тогда я спиной приподнял подушку и уселся, прижав к себе колени. На стене висел маленький торшер. Я не дотягивался до него. Справа от кровати стояла старая облупленная тумба, а на тумбе лежали ручка и карандаш. Окно было занавешено полинялой розовой тряпкой. Рядом с ним стоял хромоногий стул со спинкой. Короче, скучный больничный пейзаж.
Над койкой я разглядел небольшое зеркало и приподнялся над ним. Мое отражение сделало большие глаза, улыбнулось и подмигнуло. Я улыбнулся ему в ответ.
Неужели и правда ничего не было?
Сегодня девятое мая две тысячи четвертого года. Мне тринадцать лет, одиннадцать месяцев и шесть дней.
Я еще не знаю Пальму и Юльку. Не было ни прикольного путешествия в соседний район, ни чемпионата по фишкам, ни кошелька, ни собаки. Ничего не было.
А может, мне все приснилось? Может, Пальмы и Юльки не было вообще?
Только… я же все это помню?
Я их помню! Я помню бледную луну, сосны, колючие травинки… Я все помню, я же обещал! Мы же обещали друг другу!
Я улыбнулся, вспомнив все прошедшее и снова пробежал глазами всю палату.
На спинке стула висели мои джинсы и яркая "Калифорния".
Вот на этом и кончается моя история. А вернее — почти на этом.
Как только мне разрешили вставать с постели, я побежал в соседний дом, взлетел по ступенькам на восьмой этаж и постучал в дверь ногой.
Я стучал минут десять. Никто мне не ответил. Я расстроился и поднялся на этаж выше. Дверь мне открыла мама Графика и Наташки.
— Март? Здравствуй… Как ты?
— Нормально. А вы не знаете, где Пальма и Юлька? Брат и сестра. С бабушкой живут. Ваши соседи снизу?
— Так уехали. Уже недели две, как уехали.
— А… куда?
— Да откуда я знаю? Вещи собрали и уехали.
— Надолго?
— Март, я не знаю. Может, ребята знают. Зайдешь?
Я кивнул. График и Наташка за одним большим столом делали уроки. Видимо, карантин закончился.
— Привет, — поздоровался я. — Как дела? А где Юлька и Пальма?
— Уехали, — сказала Наташка.
— Слышал уже. Куда уехали-то?
— Не знаю. Они не говорили. Очень быстро собрались и уехали.
— Они вообще ничего не говорили?
— Совсем ничего.
— И ничего не оставили? Ни записки, ничего?
— Ничего, Март…
Жаль. Я вздохнул и ушел.
Куда могли уехать Пальма и Юлька? В Москву или Петербург… Но ведь раз я вернул время назад, то денег у Пальмы больше нет… Значит, все зря.
Может быть, они достали деньги сами? А может, Пальме сделают бесплатную операцию? Я даже позвонить им не могу. Мобильного телефона у них теперь тоже нет.
Я вышел из подъезда, облокотился на холодную бетонную стенку и стал рассматривать проходивших мимо людей.
Все они были живые. Догадывались ли они, как они счастливы? Я не знаю. Я бы точно не хотел бы пережить все это снова.
По ночам я часто не могу заснуть. Боюсь спать. Порой рвутся слезы. Иногда я их и сдерживаю. А иногда переворачиваюсь лицом в подушку. Глеб тоже не спит, когда я плачу. Но он ничего не говорит мне.
Я недавно рассказал ему… только ему. "Не хочешь — не верь", — добавил я тогда. Он поверил. Встал с кровати и долго смотрел в окно.
А когда я засыпаю — мне снится такое, что и подумать сейчас страшно. Хотя я все это пережил, чего мне, казалось бы, бояться. Но все-таки страшно. Тогда я просыпаюсь и смотрю в потолок. Вспоминаю все, что было.
Сколько я еще буду это терпеть?
Буду приходить к Пальме и Юльке каждый день. Приедут же они когда-нибудь.
