Вероника Рот - Избранная

Я знала, что они вернутся за мной, знала, что они попробуют снова. Первого раза было недостаточно. Я снова кричу… не зову на помощь, ведь никто не поможет, а просто кричу, как любой, кого ждет неминуемая смерть.

— Хватит, — произносит суровый голос.

Руки исчезают, и загорается свет. Я стою на бетонном полу в комнате пейзажа страха. Я дрожу всем телом и падаю на колени, прижимая ладони к лицу. Я только что провалилась. Утратила последние остатки логики, здравого смысла. Страх Лорен превратился в мой собственный.

И все видели меня. Тобиас видел меня.

Я слышу шаги. Тобиас подлетает ко мне и рывком поднимает на ноги.

— Это что еще за чертовщина, Сухарь?

— Я… — Мои вдохи и выдохи переходят в икоту. — Я не…

— Соберись! Что за жалкое зрелище!

Что-то внутри меня лопается. Слезы высыхают. Жар заливает тело, вымывая слабость, и я бью Тобиаса так сильно, что костяшки пальцев горят от удара. Он глядит на меня, одна его щека красная от прилива крови, а я гляжу на него.

— Заткнись! — рявкаю я, выдергиваю у него руку и выхожу из комнаты.

Глава 28

Я плотнее закутываюсь в куртку. Я давно не бывала на улице. На лицо светит бледное солнце, и я слежу, как мое дыхание вырывается клубами пара.

По крайней мере, мне удалось одно: я убедила Питера и его друзей, что больше не представляю угрозы. Осталось только, чтобы завтра, когда я пройду через свой собственный пейзаж страха, они увидели, как ошибались. Вчера провал казался невозможным. Сегодня я не уверена в этом.

Я пропускаю волосы сквозь пальцы. Желание плакать прошло. Я скручиваю волосы в узел и перехватываю его резинкой, которую носила на запястье. Теперь я больше похожа на себя. Вот и все, что мне нужно: помнить, кто я такая. А именно, девушка, которая не позволит всяким пустякам вроде мальчишек и смертельно опасных историй остановить ее.

Я смеюсь, качая головой. Неужели?

Раздается гудок поезда. Рельсы огибают лагерь Лихости и тянутся к горизонту. Где они начинаются? Где кончаются? Каков мир за ними? Я иду к рельсам.

Я хочу вернуться домой, но не могу. Эрик рекомендовал нам не выказывать особой привязанности к родителям в День посещений, так что визит домой стал бы предательством Лихости, а я не могу себе этого позволить. Эрик, однако, не говорил, что мы не можем навещать членов других фракций, а мать просила заглянуть к Калебу.

Я знаю, что мне нельзя уходить без сопровождения, но не могу удержаться. Я иду все быстрее и быстрее, пока не пускаюсь бегом. Работая локтями, я бегу вровень с последним вагоном, пока не хватаюсь за ручку и не подтягиваюсь внутрь, морщась, когда боль пронзает мое измученное тело.

Оказавшись в вагоне, я ложусь на спину рядом с дверью и смотрю, как лагерь Лихости исчезает позади. Я не хочу возвращаться, но решиться уйти, стать бесфракционницей было бы самым отважным поступком в моей жизни, а сегодня я чувствую себя трусихой.

Воздух обдувает мое тело, закручивается вокруг пальцев. Я оставила ладонь снаружи вагона, и ветер давит на нее. Я не могу вернуться домой, но могу найти его часть. Калеб есть в каждом моем детском воспоминании, он часть моей сути.

Поезд замедляет ход, достигая центра города, и я сажусь, чтобы следить, как здания пониже сменяются зданиями повыше. Эрудиты живут в высоких каменных зданиях с видом на болото. Я держусь за ручку и высовываюсь настолько, чтобы видеть, куда ведут пути. Они ныряют вниз до уровня улицы и сразу после поворачивают на восток. Я вдыхаю запах сырой мостовой и болотного воздуха.

Поезд спускается, замедляет ход, и я спрыгиваю. Ноги подгибаются от удара при приземлении, и я пробегаю несколько шагов, чтобы восстановить равновесие. Я иду посередине улицы на юг, в сторону болота. Пустое пространство не кончается, сколько хватает глаз — коричневая равнина, сливающаяся с горизонтом.

Я поворачиваю налево. Здания Эрудиции нависают надо мной, темные и незнакомые. Как я найду здесь Калеба?

Эрудиты ведут записи, это в их природе. Они должны вести записи о своих неофитах. У кого-то есть доступ к этим записям, осталось только найти их. Я изучаю здания. С точки зрения логики центральное здание должно быть самым важным. Почему бы не начать с него?

Повсюду снуют члены фракции. Стандарты Эрудиции диктуют членам фракции надевать по меньшей мере один предмет одежды голубого цвета, поскольку голубой цвет заставляет тело выделять успокаивающие химические вещества, а «спокойный разум — ясный разум». Этот цвет также начал обозначать их фракцию. Теперь он кажется мне невероятно ярким. Я привыкла к тусклому освещению и темной одежде.

Я ожидала, что придется пробираться сквозь толпу, работать локтями и бормотать извинения, как обычно, но в этом нет необходимости. Став лихачкой, я стала заметной. Толпа расступается передо мной и провожает меня взглядами. Я сдергиваю резиновую ленту с волос и встряхиваю ими, прежде чем войти в главные двери.

Я останавливаюсь у входа и запрокидываю голову. Зал огромный, тихий и пахнет пыльными страницами. Деревянный пол скрипит под ногами. Книжные шкафы выстроились вдоль стен по обе стороны, но кажутся скорее декоративными, поскольку столы посередине комнаты занимают компьютеры, и никто не читает книг. Все напряженно, сосредоточенно глядят в экраны.

Могла бы и догадаться, что главное здание Эрудиции — библиотека. Мое внимание привлекает портрет на противоположной стене. Он в два раза выше меня, в четыре раза шире и изображает привлекательную женщину с прозрачными серыми глазами и в очках — Жанин. При виде ее к горлу подступает жар. Она представитель Эрудиции, а значит, именно она выпустила тот отчет о моем отце. Она не нравилась мне с тех пор, как отец начал распространяться о ней за ужином, но теперь я ее ненавижу.

Под портретом — большая табличка с надписью: «ЗНАНИЕ ВЕДЕТ К ПРОЦВЕТАНИЮ».

Процветание. Для меня это слово имеет негативный оттенок. Альтруизм использует его, говоря о потакании своим прихотям.

Как мог Калеб захотеть стать одним из них? То, что они делают, то, чего они хотят, в корне неверно. Но он, вероятно, думает то же самое о лихачах.

Я иду к столу под самым портретом Жанин. Сидящий за ним юноша спрашивает, не поднимая глаз:

— Чем могу помочь?

— Я ищу одного человека. Его зовут Калеб. Вы не знаете, где он сейчас?

— Я не вправе выдавать личную информацию, — равнодушно отвечает он, тыча пальцем в экран перед собой.

— Он мой брат.

— Я не впра…

Я хлопаю ладонью по столу перед ним, и он выныривает из оцепенения, глядя на меня поверх очков. Головы поворачиваются в мою сторону.

— Я сказала, — я скупо роняю слова, — я ищу одного человека. Он неофит. Можете, по крайней мере, сказать, где сейчас неофиты?

— Беатрис? — произносит голос за спиной.

Я поворачиваюсь и вижу Калеба с книгой в руке. Его волосы отросли и прикрывают уши, на нем голубая футболка и очки в прямоугольной оправе. Хотя он выглядит иначе и мне больше не позволено любить его, я бегу к нему со всех ног и обнимаю за плечи.

— У тебя татуировка, — приглушенно говорит он.

— У тебя очки. — Я отстраняюсь и щурюсь. — У тебя прекрасное зрение, Калеб, что ты делаешь?

— Гм… — Он бросает взгляд на столы вокруг нас. — Пойдем. Давай выберемся отсюда.

Мы выходим из здания и пересекаем улицу. Мне приходится бежать трусцой, чтобы поспевать за ним. Напротив штаб-квартиры Эрудиции — бывший парк. Теперь мы называем его просто «Миллениум», и это полоса голой земли с парой ржавых скульптур — одна в виде абстрактного обшитого металлическими листами мамонта, другая напоминает чудовищную фасолину, рядом с которой я кажусь карликом.

Мы останавливаемся на бетонной площадке вокруг металлической фасолины, где небольшими кучками сидят эрудиты с газетами или книгами. Калеб снимает очки и засовывает их в карман, затем проводит рукой по волосам, нервно отводя взгляд. Как будто ему стыдно. Возможно, мне тоже должно быть стыдно. У меня татуировки, распущенные волосы и обтягивающая одежда. Но мне не стыдно.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.

— Хотела побывать дома, — отвечаю я, — и ты лучшее, что я смогла придумать.

Он сжимает губы.

— Смотрю, ты рад меня видеть, — добавляю я.

— Слушай. — Он кладет руки мне на плечи. — Я очень рад тебя видеть, ясно? Просто это запрещено. Существуют правила.

— Мне плевать, — отвечаю я. — Плевать, ясно?

— Возможно, напрасно, — мягко говорит он и смотрит с укором. — На твоем месте я не хотел бы проблем с фракцией.

— Что ты имеешь в виду?

Я прекрасно знаю, что он имеет в виду. Он считает мою фракцию самой жестокой из пяти, и ничем более.

— Я просто не хочу, чтобы ты пострадала. Не надо на меня злиться. — Он наклоняет голову. — Что с тобой там случилось?