Вероника Рот - Избранная

— Раньше я этого не делала.

Я достаю шприц из коробки. Я не хочу навредить Четыре.

— Сюда. — Он касается шеи указательным пальцем.

Я поднимаюсь на цыпочки и втыкаю иглу, моя рука чуть дрожит. Четыре даже не морщится.

Все это время он глядит на меня и, когда я заканчиваю, кладет оба шприца в коробку и ставит ее у двери. Он знал, что я последую за ним. Знал или надеялся. Оба варианта меня устраивают.

Он протягивает мне руку, и я вкладываю в нее ладонь. Его пальцы холодные и хрупкие. Мне хочется что-то сказать, но я слишком потрясена, и слова не идут на ум. Он открывает дверь свободной рукой, и я следую за ним в темноту. Я уже привыкла без размышлений входить в незнакомые места. Я размеренно дышу и крепко держусь за ладонь Четыре.

— Посмотрим, поймешь ли ты, почему меня зовут Четыре, — произносит он.

Дверь с щелчком захлопывается за нами, лишая остатков света. Воздух в коридоре холодный; вдыхая, я чувствую каждую его частичку. Я прижимаюсь к Четыре, так что наши руки соприкасаются и мой подбородок находится рядом с его плечом.

— Как тебя зовут на самом деле? — спрашиваю я.

— Попробуй понять и это.

Начинается симуляция. Пол, на котором я стою, больше не сделан из бетона. Он скрипит, как металл. Свет льется со всех сторон, и перед нами разворачивается город, стеклянные здания и арка железнодорожных путей далеко внизу. Я давно не видела голубого неба, и, когда оно расстилается надо мной, у меня перехватывает дыхание и кружится голова.

Затем начинает дуть ветер. Он дует так сильно, что мне приходится прижаться к Четыре, чтобы не упасть. Он забирает у меня руку и вместо этого обнимает за плечи. Сначала мне кажется, будто он хочет меня защитить… но на самом деле ему трудно дышать, и он хватается за меня, чтобы устоять на ногах. Он с трудом вдыхает и выдыхает открытым ртом, сквозь сжатые зубы.

Высота кажется мне прекрасной, но поскольку мы здесь, это один из его самых страшных кошмаров.

— Нам надо спрыгнуть, да? — Я перекрикиваю ветер.

Он кивает.

— На счет «три», хорошо?

Снова кивок.

— Раз… два… три!

Я пускаюсь бежать и тащу его за собой.

После первого шага остальные даются легче. Мы одновременно прыгаем с края крыши и падаем быстро, как два камня. Воздух рвется навстречу, земля растет под ногами. Затем пейзаж исчезает, и я оказываюсь на четвереньках на полу, улыбаясь. Мне понравилось это чувство в тот день, когда я выбрала Лихость, и оно нравится мне сейчас.

Четыре рядом со мной задыхается и прижимает руку к груди.

Я встаю и помогаю ему подняться.

— Что дальше?

— Дальше…

Что-то твердое ударяет меня в спину. Я налетаю на Четыре, головой между ключиц. Слева и справа вырастают стены. Места так мало, что Четыре прижимает руки к груди, чтобы поместиться. Потолок с грохотом падает на стены, и Четыре стонет и горбится. В комнате достаточно места только для него одного.

— Заключение, — произношу я.

Он издает гортанный звук. Я наклоняю голову и чуть отстраняюсь, чтобы посмотреть на него. Его лица почти не видно, настолько темно; и воздуха мало, мы делим его друг с другом. Четыре гримасничает, словно от боли.

— Эй, — окликаю я. — Все в порядке. Вот…

Я направляю его руки вокруг себя, чтобы ему было просторнее. Он вцепляется мне в спину и почти касается лица лицом, по-прежнему горбясь. Его тело теплое, но я чувствую только кости, обтянутые мышцами, они тверды как камень. У меня горят щеки. Может ли он почувствовать, что я все еще сложена как ребенок?

— Впервые в жизни я рада, что такая маленькая, — смеюсь я. Возможно, шутка поможет ему успокоиться. А мне — отвлечься.

— Мм, — придушенно мычит он.

— Нам отсюда не вырваться. Проще встретить страх лицом к лицом, верно? — Ответа я не жду. — Так что тебе нужно еще немного уменьшить пространство. Сделать хуже, чтобы стало лучше. Согласен?

— Да. — Короткое напряженное слово.

— Хорошо. Значит, нам надо скорчиться. Готов?

Я обнимаю его за талию, чтобы вдвоем опуститься на пол. Чувствую твердую линию его ребра, прижатого к моей ладони, слышу скрип деревянных планок друг о друга, когда потолок опускается вместе с нами. До меня доходит, что мы не поместимся, пока между нами столько свободного места; я поворачиваюсь и сжимаюсь в клубок, спиной к его груди. Одно его колено согнуто рядом с моей головой, другое скрючено подо мной, так что я сижу на его лодыжке. Мы — путаница рук и ног. Он хрипло дышит мне в ухо.

— Ох! — сипит он. — Так еще хуже. Это совершенно…

— Тсс. Обними меня.

Он покорно обвивает руками мою талию. Я улыбаюсь, глядя на стену. Я не наслаждаюсь происходящим. Вовсе нет, ничуточки.

— Симуляция измеряет твой отклик на страх, — мягко говорю я.

Я просто повторяю его слова, но, возможно, напоминание пойдет ему на пользу.

— Так что, если ты сумеешь понизить свой пульс, симуляция перейдет к следующему эпизоду. Помнишь? Так что попытайся забыть, что мы здесь.

— Да ну? — Его губы шевелятся у моего уха, и меня окатывает жаркая волна. — Легко сказать.

— Большинство парней не прочь оказаться с девушкой в тесной камере, знаешь ли. — Я закатываю глаза.

— Только не те, кто страдает клаустрофобией, Трис! — В его голосе звенит отчаяние.

— Ладно, ладно. — Я накрываю его ладонь своей и прижимаю к груди, прямо над сердцем. — Почувствуй мое сердце. Чувствуешь?

— Да.

— Чувствуешь, как ровно оно бьется?

— Быстро.

— Да, но ящик тут ни при чем.

Я морщусь, едва договорив. Я только что в чем-то призналась. Надеюсь, он этого не понял.

— Вдыхай всякий раз, когда я вдыхаю. Сосредоточься на этом.

— Хорошо.

Я глубоко дышу, и его грудь поднимается и опускается вместе с моей. Через несколько секунд я спокойно произношу:

— Может, расскажешь, откуда взялся этот страх? Может, если поговорить об этом, станет легче… немного.

Не знаю почему, но это кажется правильным.

— Гм… ладно. — Он снова дышит в унисон со мной. — Этот страх — из моего распрекрасного детства. Наказания. Крошечный чулан наверху.

Я плотно сжимаю губы. Я помню, как меня наказывали… отправляли в свою комнату без ужина, лишали того или сего, сурово выговаривали. Меня никогда не запирали в чулане. Жестокость причиняет страдания; у меня болит сердце за Четыре. Я не знаю, что сказать, и потому пытаюсь говорить небрежно.

— Моя мать хранит в чулане зимнюю одежду.

— Я не… — Он ловит ртом воздух. — Я правда не хочу об этом больше говорить.

— Ладно. Тогда… я могу поговорить. Спроси меня о чем-нибудь.

— Хорошо. — Он нервно смеется мне в ухо. — Почему твое сердце колотится, Трис?

Я съеживаюсь и отвечаю:

— Ну, я… — Я судорожно ищу объяснение, которое не включает его рук вокруг меня. — Я почти тебя не знаю.

Так себе объяснение.

— Я почти тебя не знаю и сижу с тобой в тесном ящике, Четыре, разве это не повод?

— Если бы мы были в твоем пейзаже страха, — спрашивает он, — был бы я в нем?

— Я не боюсь тебя.

— Ну конечно нет. Но я не это имею в виду.

Он снова смеется, и стены с треском лопаются и распадаются, оставляя нас в круге света. Четыре вздыхает и разжимает объятия. Я поднимаюсь на ноги и смахиваю несуществующую пыль с одежды. Ладони я вытираю о джинсы. Спина мерзнет от внезапной пустоты.

Он стоит передо мной. Он усмехается, и я не уверена, что мне нравится его взгляд.

— Возможно, ты была создана для Правдолюбия, — говорит он, — потому что ты ужасная лгунья.

— Я думала, проверка склонностей полностью исключила этот вариант.

Он качает головой.

— Проверка склонностей ни о чем не говорит.

Я щурюсь.

— Что ты пытаешься мне сказать? Ты оказался в Лихости не из-за проверки?

Возбуждение курсирует по моим венам, подстегиваемое надеждой, что он может подтвердить, что он — дивергент, что он такой же, как я, что мы можем вместе выяснить значение этого.

— Не совсем, нет, — отвечает он. — Я…

Он оборачивается и умолкает. В нескольких ярдах стоит женщина и целится в нас из пистолета. Она совершенно неподвижна, у нее невыразительное лицо — если бы мы сейчас же ушли, я бы ее не запомнила. Справа от меня появляется стол. На нем лежит револьвер и единственный патрон. Почему эта женщина не стреляет в нас?

«Ой», — думаю я. Страх не связан с угрозой его жизни. Он связан с револьвером на столе.

— Ты должен убить ее, — мягко говорю я.

— Как и всегда.

— Она не настоящая.

— Она выглядит настоящей. — Он закусывает губу. — Это кажется настоящим.

— Если бы она была настоящей, она уже убила бы тебя.

— Все в порядке, — кивает он. — Я просто… сделаю это. Это… не так уж и плохо. Не так много паники.

Не так много паники, но намного больше ужаса. Я вижу это по его глазам, когда он поднимает револьвер и открывает барабан, как будто проделывал это уже тысячу раз… а может, и проделывал. Он щелчком загоняет патрон в камору барабана, закрывает его и держит револьвер перед собой обеими руками. Он прищуривает один глаз и медленно вдыхает.