Вадим Чирков - Ликующий джинн
Кубик, слыша разговаривающую с ним пустоту, не знал, как себя вести, не знал, что происходит сейчас с его лицом, — ему даже хотелось взглянуть на себя в зеркало, чтобы привести лицо в должное выражение. Но каким должно быть лицо, когда разговариваешь с невидимкой?
— Так что с вами случилось? — спросил он.
— Ваш юный друг сказал, что я доигрался. Кажется, он прав. Я заигрался с невидимостью и доигрался. Может быть, виноват я сам, но меня не оставляет мысль, что это подстроено вами. Что скажете?
— Роман Савельевич, нас со Славиком не было поблизости, когда вы "работали" с невидяйкой.
С кресла послышался тяжелый вздох.
— Ваш приборчик больше не действует. Ни туда, как говорится, ни сюда. Он мертв. А я стал безнадежно невидим.
Славик сказал мне, что другого у вас нет и повторил то, что вы говорили мне о его происхождении. Что он с другой планеты. Мои люди — а это, надо вам сказать, классные специалисты — смотрели его и подтвердили: металл оболочки не наш, экран не поддается анализу, начинка, преломитель — далекие, кажется, от наших самых последних находок. Нам до этого еще шагать и шагать.
Другими словами, выхода у меня пока нет. Так?
Кубик только развел руками. Он стоял перед пустым креслом и разговаривал с ним — и моментами художнику казалось, что он еще не пришел в себя после Варшавы, многих встреч там, после дороги.
Голос из пустого кресла только добавлял ощущения нереальности.
— А теперь я, как и обещал, пооткровенничаю с вами… — кресло заскрипело: невидимый гость искал положение поудобнее.
— Когда я был видимым, у меня были кое-какие цели, вам о них знать необязательно… Но став невидимым — может быть, навсегда, — я потерял былую (армейскую, я ведь бывший военный) четкость мышления, мысли мои стали растекаться, я начал вдруг фантазировать — глупейшее, надо сказать, состояние.
Теперь, фантазирую я, я могу осуществлять самые нелепые человеческие желания. Приглашаю вас улыбнуться… Я могу зайти в апартаменты короля Испании Хуана Карлоса… Могу, взяв в объятия Саддама Хусейна, вывести его, ставшего с моей помощью невидимым, на улицу… Представляете их удивление?.. Проникнуть в любую сокровищницу, насладиться видом богатств, выбрать и унести с собой…
Я могу безнаказанно убивать… кого угодно. Но это против моих правил: убийство вне войны не принесет мне ничего, кроме досады. Хотя, разумеется, кое-кого мне хочется иногда грохнуть…
Право, не знаю, что я могу еще…
Я, должно быть, первый человек, попавший в такую заварушку. Мировые писатели пробовали разобраться в психологии невидимок, которых сами изобрели, но каждый решал их судьбу по-своему и тоже, наверно, мучился догадками.
Один из них — помните, наверно? — предложил невидимке обмотать себя бинтами, надеть маску и перчатки… я примерил к себе этот вариант, он мне не подошел: я не хочу превращаться в огородное чучело!
Скажу вам вот что: мое новое мышление, мышление невидимки, в пути — и я не знаю, какая неожиданная мысль придет мне в голову завтра. Я стал растекаться мыслью, прежде четкой и ясной, как стук винтовочного затвора.
Может быть, я отправлюсь в путешествие, возможно, натворю дел — вы узнаете об этом из телевизионных новостей или из газет. Не исключено, что затихну, не исключено, что покончу с собой. Может быть, покуролесив, я засяду за книгу "Приключения невидимки" — видите, сколько у меня всяких откровенно дурацких желаний?
Я, признаться вам, боюсь своей завтрашней мысли: я могу ведь стать и опасным для человечества. Я могу стать очень крупным злодеем, а злодеи… ну, это другая тема…
Кресло снова заскрипело.
— Я закурю, можно? Дым моей сигары поможет вам получше меня представить, а то, я вижу, вам не по себе.
Раздался щелчок, в котором Кубик узнал зажигалку, он увидел огонек. Невидимость "разрешала" существовать огню. И дыму: тот обогнул нос, чуть задержался на бровях, обрисовал уши… Художнику в самом деле стало легче. А Голос продолжил исповедь:
— Вы еще не догадались, зачем я к вам пришел? И не догадаетесь. Я говорил вам о земных сокровищах, которые я могу теперь видеть и обладать любым из них. Но есть один… "предмет", который я хотел бы видеть больше всего. Больше, чем золото инков, чем алмаз Кохинор, который зовут Горой света, он, как известно, находится в английской короне… Еще не догадались, о чем я?
Больше всего на свете — и это желание не проходит в отличие от других — я сейчас хочу видеть… себя. Нет, не оттого, что я так уж себя люблю… совсем не оттого! Просто я, оказывается, настолько привык к утренним встречам с собой в зеркале ванной комнаты, что не могу без них. И проснувшись, я должен убедиться, что я — вот он. Помятый, старый, морщинистый, но живой. Привык я и к мимолетным встречам, опять же в зеркале, в течение дня, когда проверяю, тот ли я, каким представлялся только что другим — подчиненным, соперникам, товарищам по бизнесу: уверенный, жесткий, умный… Короче, друг мой, мое существование подтверждается, как это ни странно, наличием моего лица в зеркале. И если, моя руки, я вижу вместо него холодный белый кафель туалета — я теряюсь, по мне прокатывается волна ужаса: ГДЕ Я?! Это паникует первобытная часть моего сознания. Она не может смириться с отсутствием рук, плеч, лица… Меня вдруг охватывает слабость, с которой даже я, бывший вояка, не могу справиться. А вслед за слабостью приходят вовсе уж странные мысли и ощущения — все-таки человеческое сознание — достаточно хрупкая вещь…
Повторю вам главное — мое существование подтверждается, как это ни странно, наличием моего лица в зеркале…
Знаете, зачем я к вам пришел?
Кубик все так же стоял напротив пустого кресла и не знал, что сейчас творится с его лицом, как он выглядит; исповедь шефа-робота казалась ему временами бредом сумасшедшего.
— Так знаете, зачем я к вам пришел? К талантливому живописцу, к живописцу, который видел меня совсем недавно и, конечно, запечатлел, выразимся так, мое лицо в своей художнической памяти.
— Да? — спросил, моргая, Кубик. Догадка, однако, была почти уже готова.
— Оказалось, что у меня нет ни одной приличной фотографии — мой бизнес, — слово было как бы кавычках, — не нуждался в них, а портрета я за недосугом так никому и не заказал. Все откладывал. Вы не могли бы написать по памяти мой портрет?
На миг перед Кубиком предстало лицо шефа-робота, какое он видел, когда тот представился ему меценатом. Он увидел его сейчас ясно, до последней морщинки, словно гость на мгновение потерял свою невидимость.
— Пожалуй, я могу это сделать, — сказал он и прикрыл глаза, словно щелкая затвором фотоаппарата, дабы оставить в себе снимок.
— Мое лицо мне необходимо, — настойчиво продолжал Голос. — Напишите его, каким видели: с желтой кожей щек, сетью морщин, тусклыми глазами, шрамом на лбу — я знаю себя, лгать мне не надо. И пусть оно будет жестким — это самое привычное для меня выражение. Я вновь его увижу — и воспряну. Пусть частично, пусть портрет действует только на первобытную часть моего сознания, но я знаю, что, видя свое лицо несколько раз в день, мне будет легче верить в то, что я есть… И в голову тогда не будет лезть всякая чушь…
— Хорошо, Роман Савельевич, — сказал Кубик. — Уже завтра — сегодня я буду приходить в себя после поездки — уже завтра я возьмусь за кисть.
— А мне, — с горькой усмешкой бросил Голос, — не надо будет даже присутствовать на сеансах. О гонораре не беспокойтесь, я заплачу хорошо. Итак, мы договорились?
— Завтра я возьмусь за кисть, — повторил Кубик.
На круглом стеклянном столике, заметил он, появилась пачка зеленых купюр.
— Это задаток, — услышал художник. — Да и вы ведь поиздержались в Варшаве.
Судя по тому, как вытянулось сидение кресла, гость встал. Кубик почувствовал в своей руке холодную ладонь, чуть пожавшую ее. Послышались твердые шаги, направлявшиеся в прихожую. Дверь Роман Савельевич отворил сам. На площадке, возле лифта, Кубик увидел двоих парней, оба курили. Один из них нажал на кнопку лифта.
— Желаю вам удачи, — сказал Голос.
— До свидания, Роман Савельевич, — ответил Кубик.
Вернувшись в гостиную, художник первым делом глянул на столик; нет, пачка зеленых банкнот не исчезла; в комнате пахло дымом хорошей сигары. И все равно он подошел к окну и долго-долго смотрел на бесконечные разновысокие крыши пониже его этажа, на вентиляционные трубы и антенны.
Кажется, Что-то стряслось
На следующий день, когда Кубик писал по памяти портрет "мецената", ему позвонил наконец-то Славик.
— Дядь Вить! Я позавчера разговаривал с шефом-роботом! Он стал невидимкой!
— Я тоже с ним разговаривал, Слава, — ответил художник, глядя на проявляющееся с каждым мазком лицо. — И был он у меня вчера. И в том же виде-прикиде, что и с тобой. То есть невидимый. Я пишу сейчас его портрет. По памяти.
