Борис Батыршин - Коптский крест
— Никол, ты не напрягайся… то есть не переживай. Ты ведь имеешь право защищаться, верно? Ну, когда к тебе лезут?
Николка с готовностью кивнул. Вообще-то, московские гимназисты не отличались мирным нравом. Скорее наоборот — в гимназиях постоянно дрались. И «один-на-один» и целыми классами. Не раз гимназист выбирался их схватки хлюпая разбитым носом и придерживая рукой с разбитыми в кровь костяшками оторванную полу шинели. Охотно и часто дрались пряжками форменных ремней. Случалось — мальчишки из старших классов притаскивали в гимназию свинчатки — и сворачивали ими чужие скулы. Жесткие, почти железной твердости ранцы с верхом из зеленоватой тюленьей шкуры, были излюбленными метательными снарядами: после очередной потасовки недавние противникам нередко приходилось ползать на карачках собирая карандаши, тетрадки, учебники и прочее рассыпанное на поле брани имущество.
В Николкиной гимназии нравы были помягче; но все равно, драки, что на переменах, что после уроков, не считались чем-то из ряда вон выходящим. Здесь, как и в учебных заведениях по всей России, в ходу были неписаные правила честной схватки — так, запрещалось бить ниже пояса, а так же драться ногами. Ударить лежачего считалось особо позорным поступком; нарушителю могло достаться от всех участников драки, как от своих, так и от чужих.
— Ну ладно, — Ван, уже забыл и думать о происшествии, — тут у меня к тебе дело есть, важное. Отец прийти не смог, занят — вот я и один. Может, пошли к тебе, а то дворник этот ваш на меня уже минут десять как-то подозрительно косится…
Ваня уже бывал у Овчинниковых, и даже ночевал у Николки в комнате — в ту незабываемую ночь первого визита в прошлое. Но тогда мальчик был как в чаду — он толком даже комнаты не рассмотрел — так, громадных размеров стол на львиных лапах да журнал «Вокруг света», с которого и началась легенда о приезжих из Русской Америки. Но на этот раз он мог оглядеться повнимательнее.
Пока Иван изучал книги и тетрадки на полках, Николка незаметно просочился на кухню. Там у него был свой тайник — наверху, у лепного потолочного бордюра. Обои слегка отошли — а за ними оказалась ниша размером в два кирпича. Бог знает, кому и зачем понадобилось когда-то оборудовать эдакое секретное местечко, да еще и маскировать его обоями, но факт оставался фактом — Николка нашел тайничок полгода назад, когда помогал Марьяне обметать паутину по верхним углам комнаты; но мальчик никому не сказал о находке, справедливо полагая ее своим секретом. Наоборот, при помощи мыла подклеил обои на прежнее место — чтобы никто, невзначай, не заметил, — и с тех пор изредка прятал в тайничке всякие ценные мелочи.
Вот и сейчас — Николка дождался, когда Марьяна выйдет из кухни и отправится на двор, где закипал к ужину самовар, — быстренько забрался на стул и спрятал в секретную нишу перцовый баллончик. Потом, послюнявив палец и смочив отставшие от стены обои, он тщательно пригладил их по краям.
Николка никак не мог забыть воплей Кувшинова и его приятелей, надышавшихся едкого перцового тумана. И, хотя, баллончик, безусловно доказал свою полезность, мальчик все же решил спрятать его подальше, с глаз долой — чтобы не поддаться соблазну, и, назавтра, отправляясь в гимназию, не сунуть опасный подарок из будущего в карман.
Когда покончив с секретными делами, Николка вернулся в комнату, его гость по-прежнему стоял у книжной полки. Иван закончил перебирать учебники и теперь рассматривал фотографический портрет молодой женщины, стоящий на свободном от книжек и тетрадей пространстве. Дама была сфотографирована по пояс — портрет был вписан в овал с размытыми краями, по нижнему краю шла надпись непонятными буквами. Тонкое лицо дамы на портрете было слегка грустным; на голове у нее была сложная шляпка с короткой вуалью, шею охватывал высокий, кружевной воротник. В руках дама держала нечто вроде хлыстика для верховой езды, небрежно зажав его рукоять между указательным и средним пальцами.
— Это моя мама — тихо произнес подошедший сзади Николка. — Это она в Афинах сфотографировалась — когда папа ее там встретил и взял в жены. Видишь, надписано по-гречески? Он тогда был мичманом на клипере «Крейсер»[72], на Балтике — они еще ходили в Мраморное море, и в Афинах были с визитом. Это как раз перед турецкой войной было. А три года назад мама умерла. От чахотки.
Ваня почувствовал неловкость — видимо от того, как просто, с едва уловимой горечью, звучал голос Николки. Ему сразу захотелось сказать про его маму что-нибудь хорошее.
— А она у тебя очень красивая… — Ваня вовремя подавился словом «была». — Наверное, верхом хорошо ездила?
— Да, она же в родстве с Обреновичами[73], — это сербская королевская фамилия. Правда — в очень далеком! — гордо сообщил Николка. Было видно, что это составляет предмет его гордости — мальчик сразу оживился. — Мама не гречанка, она из Сербии. Только ее семья бежала оттуда, потому что турки убить их грозили — еще давно, лет двести назад. А с тех пор мамины предки жили в Италии. А потом, когда Греция освободилась — перебрались в Афины. Она хотела ехать, в Сербию — но тут в Афины пришел русский клипер, и они познакомились с папой. Видишь. Ему ведь жениться нельзя было — на флоте браки до 23-х лет не положены[74], — но для папы сделали исключение. Сам Государь повелел разрешить, когда ему доложили, вот как!
— Ух ты! Ну прямо Санта-Барбара! — восхитился Ваня. — Так ты у нас, выходит, потерянный принц?
— Это почему потерянный? — возмутился Николка. — никуда меня не теряли, все время с родителями жил. И не принц никакой — мама говорила, что она с Обреновичами этими так, седьмая вода на киселе, золовка собаке вашего дворника. Так в Москве говорят…
— Ну, все равно, аристократия, — не согласился с другом Иван. — Сразу видно — вон, как хлыстик держит…
Мальчики помолчали, разглядывая фотокарточку. Николке казалось, что мама улыбается ему — одними уголками губ, сквозь печально-надменную аристократическую вуаль. «Ничего, сынок», — говорила она, — «вот и началась у тебя взрослая жизнь, смотри, только не подведи меня, надеюсь, что смогу тобой гордиться».
Это ощущение было таким острым, что у Николки запершило в горле и предательски намокли глаза. Он украдкой, (только бы Ваня не видел!) мазнул рукавом по лицу и поспешил сменить тему:
— А ты вот тоже о своей маме не рассказывал. Ни разу. Она что. Когда мы у вас были, ее дома не было, уехала куда-то? За покупками, наверное?
— Ага, — подтвердил Ваня. — еще как уехала. В Америку.
— Как — в Америку? — поразился Николка. — Так вы с Олег Иванычем, и правда, оттуда? А я-то решил, что вы это так, нарочно придумали…
— Да нет, мы-то москвичи. — снисходительно объяснил Иван. — Это она уехала в Америку, после развода с папой. Сейчас живёт в Милуоки, у нее новый муж и две дочки — год и три. Я к ней езжу каждое лето.
— После развода? А как же… — продолжал недоумевать гимназист. Он, конечно, слыхал о разводах, но большая часть подданных Российской империи вступали в брак по православному обычаю; так что разрешение на развод давалось лишь в самых крайних случаях. С реди знакомых Николкиной семьи не было никого, кто состоял бы в разводе.
— А что? Удивился Николкиному недоумению Ваня. — Дело обычное, подумаешь — характерами не сошлись. Ты мне лучше вот что скажи…
— Паныч, Ольга Георгиевна обедать зовут! — раздался за дверью голос Марьяны. — Поскорей, щи стынут!
— Ладно, потом договорим. — махнул рукой Ваня, и мальчики отправились в столовую, где за большим овальным столом собиралось к трапезе все семейство Овчинниковых.
Обед, протекавший, как и положено, под непринужденную, светскую беседу (Василий Петрович расспрашивал Ваню об отце и о том, «гости из Америки» находят московскую жизнь), был прерван самым бесцеремонным образом. Не успела Марьяна подать горячее, как в дверь постучали — и в прихожую вторглись два незваных гостя: хорошо знакомый Овчинниковым квартальный надзиратель в белой летней форме и при сабле, а с ним — казённого облика господин, держащий под мышкой казённого же вида тощий портфель.
Николка отлично знал пришельца — это был надзираетель их гимназии, Кондратий Елистратович Важин, по прозвищу «Пруссак». Внешность этого почтенного наставника юношества, и правда, наводила на мысль о чем-то сугубо германском — острые, закрученные вверх, жестяные усы и непроницаемо-казённое, высокомерное выражение лица заставляли вспомнить о Бисмарке и прусском ордрунге. Но прозвище надзиратель получил не только за характерную внешность. Он обладал удивительной способностью появляться неизвестно откуда, и в самые неподходящие с точки зрения его подопечных моменты — например, сразу после того, как брошенный преступной рукой ранец с звоном выносил стекло. Или же когда группа злоумышленников, озираясь по сторонам, кралась к выходу из гимназии, дабы неправедно прогулять очередной урок. Гимназисты младших классов до дрожи боялись Пруссака; старшие относились к нему со сдержанной ненавистью и неприязненным уважением — как к достойному и опасному противнику. История противостояния надзирателя и старшеклассников насчитывала уже много лет и составляла целый пласт легенд 5-й казённой московской классической гимназии.
