Марсель Монтечино - Убийца с крестом
— Что это значит?! Ложный арест — не шутка, подумай. Или ты меня похищаешь?
— Заткнись.
Сэперстейн начал угрожать.
— Таких дрянных копов, как ты, я съедаю на завтрак. Каждый день, в суде. Ты рискуешь потерять пенсию.
— Заткнись, — повторил Голд, протянул руку за спиной Нэтти и запер левую дверь.
— Неужели ты так глуп? — поразился Сэперстейн. — Не верю.
Голд пристально посмотрел на него. Улыбка пропала.
— Ты знаешь адвоката Ховарда Геттельмана? Ты знаешь Хоуи Геттельмана?
Нэтти изменился в лице, глаза его забегали.
— Да, да... Я знаю Ховарда, но...
— Почему ты сделал это, Нэтти? — Голд повысил голос, и крошечный человечек отпрянул, будто его ударили.
— Я... я не понимаю...
— Не ври, Нэтти! Мне нужна правда. Я хочу знать — почему? Зачем?
— Джек, пожалуйста, я не знаю, о чем...
— Умирающий не будет лгать, Нэтти.
Нэтти все не понимал.
— Бобби Фиббс, Нэтти. Уверен, он работал на тебя. И он шепнул мне твое имя, шепнул на ухо, тихо-тихо.
Нэтти понял. И побледнел от страха.
— Это... это ты! — выговорил он, запинаясь, вытаращив от ужаса глаза.
— Нет, Нэтти, это ты. И я хочу знать — зачем.
Сэперстейн отполз от него, забился в угол.
— Денег у тебя полно. Так зачем? Все же деньги? Или кокаин? Кокаин? Говори, Нэтти.
Сэперстейн уставился на него, губы шевельнулись, но он не издал ни звука.
— Нэтти! Скажи мне.
— Геттельман нанял тебя? Я за-заплачу больше. Го-гораздо больше, — выдавил Сэперстейн.
Голд покачал головой.
— Скажи мне зачем, Нэтти.
Сэперстейн дернулся, налег на дверь. Она не поддалась.
— Заперто, — сказал Голд.
— А! — Нэтти все толкал дверь.
— Заперто. Я запер ее. — Голд тронул Нэтти за плечо, тот затрясся. — Сюда, смотри сюда, Нэтти.
Сэперстейн повернулся. Голд высунул из кармана брюк дуло револьвера и бережно покачивал, поглаживал его, как будто это пенис, а он предлагает Нэтти заняться сексом.
— Успокойся, — сказал он мягко. — Расслабься.
— Джек, ради Бога, давай поговорим... — Маленький человечек дрожал.
— Этого-то я и хочу, Нэтти. Только этого.
И вдруг они услышали чувственный женский смех, серебристый и манящий. Из лифта вышли седеющий пятидесятилетний бизнесмен весьма самодовольного вида и женщина, значительно моложе. Левой рукой Голд поднял револьвер и приставил к виску Нэтти.
— Ш-ш-ш.
Парочка направилась к седану. Четко, звучно простучали высокие каблуки женщины. Мужчина что-то сказал, и она опять засмеялась, прикрывая рот рукой. Бизнесмен открыл левую дверцу, усадил женщину, задержал ее руку в своей. Потом обошел машину и сел за руль. Теперь через заднее стекло их было хорошо видно, как на картине. Они целовались, она обвила его шею. Целовались долго, минуты три-четыре, но вот силуэты их разъединились, женщина засмеялась снова грудным, волнующим смехом. Мужчина подал машину назад и поехал по скату к выходу.
Голд и Сэперстейн, застывшие, как восковые фигуры в музее, не двигались еще полминуты. Затем Голд, не опуская револьвера, сказал:
— Я думал, они будут трахаться. Прямо в машине.
Нэтти не отозвался.
Голд задал риторический вопрос:
— Ты когда-нибудь любил женщину. Нэтти?
Сэперстейн молчал. Голд повернулся к нему.
— Нет, конечно нет. Как ты мог любить женщину? Может, мать?
Сэперстейн пискнул что-то невразумительное.
— Не слышу.
Нэтти справился с голосом и выпалил даже слишком громко:
— Мать я ненавидел.
— Я любил трех женщин. Кроме матери. Трех. Одна мертва. Другая ненавидит меня. — Голд сделал паузу. — А третья — моя дочь, а Ховард Геттельман — ее муж.
Нэтти окаменел. Голд придвинулся поближе и быстро, негромко заговорил:
— Моя дочь боготворит меня. Все признают это, всегда признавали, даже когда она была совсем маленькой. «Девчушка молится на тебя» — вот что говорили люди. Она, только она никогда не осуждала меня. Никогда. Когда умерла Анжелика, и мир рушился, и все ополчились против меня, она ни слова не сказала, ни слова упрека. Ни о чем не спросила. Она никогда не переставала любить меня, ни на секунду. Я чувствовал, знал это. Пойми, Нэтти. Я чувствовал, она тянется ко мне. Отдает мне свою любовь. Она — единственный человек на свете, который думает обо мне, заботится обо мне. А ты... Ты послал к ней тех подонков, чтоб они насиловали и били ее.
— Джек, Джек, Джек...
— Они избили ее как собаку. — Голос Голда дрогнул. — Они насиловали ее в задний проход, в рот. По твоему приказанию, Нэтти?
— О Джек, нет...
— Они заставили ее сосать их... Ты им велел?
— Нет, Джек, ради...
— Они приставили ружье к голове моего внука. Они сказали Уэнди, что вышибут ему мозги.
— О, пожалуйста, Джек...
— Я убью тебя, Нэтти.
— Оооооооо, — стонал маленький человечек, в отчаянии заламывая руки.
Наверное, он обделался. В «роллсе» воняло, воняло животным страхом.
— Зачем. Нэтти? Деньги? Кокаин? Или ты хотел причинить боль мне?
— Нет! Нет! — запротестовал Нэтти изо всех оставшихся сил. — Я-я-я не знал, что Геттельман — твой зять. Я не знал! Клянусь! Я... я просто послал их достать кокаин. И все, просто хотел, чтоб они достали кокаин. Я не знал, что они все это сделают. Ни о чем таком не знал, только что узнал, от тебя. Богом клянусь!
— Ты знал, что посылаешь туда зверей.
— Нет! Нет!
— Ты знал, что при подобных кражах делают с женщиной.
— Нет!
— И особенно с белой женщиной.
— Нет! Умоляю!
Нэтти взмок от пота. Его розовый костюмчик покрылся темными пятнами.
— Зачем, Нэтти?
— Оооо... Кокаин, Джек. Мне нужно было достать кокаин.
— А купить ты не мог?
Нэтти попытался покачать головой, но Голд по-прежнему прижимал дуло к его виску.
— Нет! Никогда не хватает! — задыхался Нэтти. — Мальчики. Мальчики такие красивые. Все хотят их. Они любого могут иметь. А я старею! — Он уже кричал. — Старею! Мне трудно! Все трудней и трудней. Все хотят их, а им нужен кокаин. Так много кокаина. Умоляю, Джек!
— И даже у тебя не хватает денег, чтоб набить их ненасытные носы...
— О-о-о! Джек! Прошу, умоляю, Джек! Мне так жаль! Прости меня!
— Почему Геттельман?
— Он... Он... Ховард такой нетерпеливый, такой глупый. Такой податливый. Прости, Джек!
Несколько секунд оба молчали. Потом Сэперстейн начал снова:
— О Джек! Мне так жаль! Пожалуйста!
— Нэтти, я больше ничего не могу для нее сделать, — сказал Голд и спустил курок.
Голова Сэперстейна мотнулась, ударилась о стекло на левой двери. Коротенькие ножки конвульсивно задергались. Голд прижал дуло к затылку. Выстрела не было слышно. Только щелкнуло — и все. Ноги Нэтти перестали дергаться. В салоне пахло порохом, человеческими испражнениями и слабо, едва уловимо кровью. Голд подхватил упавшую шляпу Сэперстейна. Этой мягкой войлочной шляпой он решил воспользоваться как перчаткой. Протер ручки и замки. Вылез из машины. Посмотрел на часы. Они показывали 22.15. Достал из кармана баллончик с краской. И на ветровом стекле «роллса» нарисовал два больших темно-красных креста. Потом стал на колени и по всей длине машины с левой стороны написал огромными, корявыми буквами: УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ! Мертвые глаза Нэтти смотрели на него. Голд направил струю краски ему в лицо, изобразил крестик и на нем. Поднялся, обошел машину, обтер заднее сиденье, капот, извлек из кармана рубашки ключи от «роллса», тщательно протер каждый ключ и бросил на сиденье рядом с трупом. Сделал надпись и на правой стороне: СМЕРТЬ ЕВРЕЯМ! Пульверизатор шипел, как ядовитая змея. Голд оглядел еще раз свою работу, засунул шляпу под машину и, не оборачиваясь, пошел через пустой гараж к лестнице.
«Форд», никем не замеченный, спокойно ждал его в переулке у японского ресторанчика. Ярлыка за неправильную парковку не было. Голд поехал на запад, в Олимпийский район, несколько миль ехал медленно, потом, после поворота на юг, к бульвару Вествуд, быстрее. Миновал светофор и выехал на скоростную автостраду, ведущую в Санта-Монику. Через девять минут он остановился на стоянке у пирса. Опять проверил часы. Было 22.36. Запер «форд» и вышел на причал.
Здесь, около океана, в субботний августовский вечер, казалось, никто и не слышал, что совсем недалеко, в Лос-Анджелесе, готовятся к войне. Люди настроились развлекаться. Не обращая внимания на запрещающие таблички, крепкие, в открытых до предела бикини молодые женщины скользили по пирсу на роликах. Черный мускулистый франт с укрепленным на плече приемником выделывал замысловатые вензеля под ритмичную механическую музыку. Фигура его — от оранжевых роликов до макушки — излучала здоровье и радость. Стайки мексиканских ребятишек собирались у киосков, покупали пиццу, бананы на палочках, поедали тающие в руках вафельные конусообразные стаканчики мороженого. В дальнем конце причала теснились серьезные рыбаки — старики, остаток жизни которых был не длиннее четырехметровой удочки, женщины-эмигрантки с суровыми лицами, латиноамериканки, азиатки, окруженные ордами толстеньких детишек. Они не отрывали глаз от подпрыгивающих на воде пробок, заменявших поплавки. Белый подросток сидел, прислонившись к облепленному ракушками столбу, и играл Баха на серебристой флейте.
