Мариша Пессл - Ночное кино
Я открыл глаза. И в припадке ужаса понял, что это не сон.
Я не могу проснуться. Я и так не сплю.
Белесый мотылек умудрился забраться на потолок и теперь ползал кругами, тоже, видимо, сообразив, что он в ловушке и ползти решительно некуда.
Я заорал, кулаками замолотил в стенки, забился и забрыкался.
Все равно что в земляную яму орать.
Господи, нет, пожалуйста, нет. Не может такого быть. Не может быть, что это по-настоящему.
Ну конечно. Мне положено знать, где я нахожусь. Видеть. Воздух есть, я не умру еще многие дни, а то и недели, я буду сопротивляться, бороться с неизбежным и трезво размышлять обо всем, чего лишен.
Я попытался вспомнить, где был только что, и мозг забуксовал. Впечатление такое, будто я пролетел многие мили. Руки ноют, точно я в гребной шлюпке пересек океан. Значит, может, это все-таки сон – во сне всегда слои во множестве, и скользкие отступления, и финалы финалов, и никак не найти опоры, не за что зацепиться.
Я пошарил руками вокруг.
Странный какой-то гроб. Кажется, у него больше четырех граней. Я завертелся на спине, отталкиваясь каблуками, и пересчитал стенки. Но точки отсчета не было, и, насчитав двенадцать, я уверился, что описал не один круг.
Я согнулся, отцепил шнурки с крючков и содрал с ноги правый ботинок. Перевернулся на живот, нащупал угол, поставил ботинок и снова закрутился на полу против часовой стрелки, щупая стены.
Одна. Две.
Так я и крутился, словно пойманный зверь, что обнюхивает границы клетки.
Три. Четыре. Пять. Шесть.
А вот и ботинок. Шесть сторон.
Шестиугольник.
Меня свело судорогой ужаса. У этого ужаса имелись морда и лапы – исполинская тварь, покрытая черной резиной, с костистым хребтом. Ужас сидел подле меня, ждал, когда я оставлю надежду, предвкушал, как будет мною пировать. Я заметался, заколотил ногами, застучал головой, во всю глотку призывая на помощь – кого-нибудь, хоть кого, – но поскольку ответа не последовало, а в мозгу опять пронзительно зазвенело, будто в черепе праздно рикошетила пуля, которой не хватало сил выбраться наружу, я распластался, хрипя, в своем шестиугольном гробу.
Я зажмурился – пусть страх захлестнет меня. Я омоюсь им, приму его, изопью до дна, он накроет меня с головой, лишится силы потрясать и пугать – и тогда я смогу подумать.
Перед глазами просеивались картинки. Явилась Сэм – играет в классики на шахматном полу. Показался «Гребень» – темная громада вырастает над заросшим холмом. Затем я увидел себя – я в пальто бегу через мост, меня перехватывают и заслоняют силуэты, сотканные из черного тумана.
Итак, они бросили меня здесь – это мой ублиетт. Почему я не помню? Воспоминания – в них вломились, их вырезали, подправили: от недавнего моего прошлого ничего не осталось – вообще ничего.
Однако, если нашелся ход внутрь, найдется и выход наружу.
Я открыл глаза и заметил, что, отчаянно мечась, ненароком сшиб мотылька. Он сбежал в угол и снова, трепеща крылышками, карабкался по стене.
Стараясь его не раздавить, я умудрился вновь натянуть ботинок и закрутился на спине, как минутная стрелка в часах. Поворачиваясь на фут, я обеими ногами пинал стенку. Так оно и шло, и стук звучал глухо, и меня затопляло отчаяние, и было оно глубоко, словно плескалось по локтям и ступням.
Услышав треск на пятой стенке, я ударил снова. Дерево разломилось ровно пополам, расщепилось и выпало. С колотящимся сердцем я поглядел себе в ноги.
На меня взирала серая прямоугольная дыра.
Я перевернулся, высунул туда голову, и моя эйфория мигом захлебнулась в новом приступе ужаса.
Двигаться было некуда – в двух футах воздвиглась другая деревянная стена.
Похоже, еще один гроб.
Я выполз. Света и пространства стало чуть больше, но почти все место занимал мой прежний гроб в самом центре. Сесть тоже не удавалось – потолок лишь чуточку выше. Я на животе пополз вдоль периметра, а миновав дыру, убедился, что моя догадка верна: я попал в другую шестиугольную коробку.
Да что за ерунда? Матрешечный ад сплошных гробов, один в другом, и так до бесконечности? Или игры разума, срисованные с гравюры Эшера? Или сцена из фильма Кордовы? Я попытался припомнить, но ни в одном его фильме подобной сцены не видел.
Я выбрался из первого гроба – значит, выберусь и из второго. Упираясь спиной в первый шестиугольник, я принялся пинать по очереди каждую стенку, по кругу.
Так я обогнул свою клетку раз, дважды, трижды. Ни одна стенка не подалась.
В слабом свете я оглядел первый гроб – полированное дерево, черные боковые панели. Зрелище пробудило к жизни воспоминание, погруженное на дно затопленных подвалов в голове.
И до меня дошло, где я это уже видел.
Мысль сотрясла меня до основания, и я полетел сквозь хрупкую реальность, за которую так безнадежно цеплялся, – я рухнул навзничь и завертелся в холодном черном космосе.
– Вот оно, – говорил Бекман. – Шкатулка – таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки – темные покои, где под замком прячется то, что копьем пронзило нам сердце. Там скрывается ответ на вопрос «зачем?» – то, к чему стремишься, во имя чего ранишь все вокруг. И если ее открыть, наступит ли свобода? Нет. Ибо неприступная тюрьма с неуязвимым замком – твоя собственная голова.
В эту самую минуту ровно такая же шкатулка стоит на кофейном столике у Бекмана в гостиной, подле кипы поблекших газет и подноса с чаем. Знаменитая запертая шкатулка убийцы из «Подожди меня здесь», его драгоценное имущество, где хранится то, что уничтожило его в детстве, – шкатулка, которую никогда не открывали. Бекман застукал меня, когда я пытался взломать замок. А всего несколько недель назад, зайдя к нему в гости, я держал эту шкатулку в руках, тряс, слушал загадочные стуки и недоумевал, что же там такое.
А там был я. Это грохотали мои кости. Я хотел заглянуть внутрь – и теперь я заперт внутри.
Я невольно ахнул – какая ирония. В глазах набухли слезы, потекли по щекам. Сколь непостижимо жестокий финал – такую кару мог сочинить один Кордова. Этот человек внушал мне, что к некоторым тайнам лучше не прикасаться, что разгадка их – и есть неведомое. Вскрывая их, взламывая, являя содержимое свету дня, ты себя убиваешь.
Во внезапном припадке ярости я отчаянно замолотил в стенки, точно рептилия, что вылупляется из яйца. Я спиной подпер потолок, услышал, как он треснул, снова налег, и дерево подалось. Я вылез, заморгал на разгоревшемся свету – я был заперт в третьем черном шестиугольнике. Долго это будет продолжаться? Сколько здесь клеток? Я колотил в стенки, пока не проломилась очередная; затем все повторилось. Раз за разом я спасался, лез сквозь треснувшие стены, из одной шкатулки в другую, туда-сюда, вверх и вниз и порой так терялся, что приходилось садиться, класть руки и ноги, проверять, откуда действует тяготение, где верх и где низ.
Не знаю, сколько гробов я одолел, – кажется, десятки, и в каждом следующем становилось светлее, и свет все приближался. В конце концов я уперся в потолок и подо мной проломился пол.
Яркий свет – а я падал, падал…
В последний миг я отчаянно ухватился за край и повис, а доска, которую я только что пробил, грохнулась на землю.
Я глянул вниз и сощурился.
Может, мне отказывало зрение или глаза разучились распознавать большие глубины и пространства: впечатление было такое, будто я болтаюсь на вершине небоскреба, а до бетонного пола – примерно миля.
Откуда-то – из невидимого окна – лился яркий свет. Выгнув шею, я разглядел, что нахожусь в огромной железной башне, поползшей петелькой болтаюсь под дырой в большой деревянной конструкции, подвешенной под потолком.
И больше ничего, только железная лестница, которая взбиралась с самой земли по стальной стене и исчезала из виду над шкатулкой.
Мне надо наверх. Снаружи не добраться. Единственный способ вылезти – залезть внутрь. Я подтянулся и уперся локтями в шкатулочный пол – вся конструкция зловеще закачалась. Кабели или веревки, на которых она держалась, обескураживающим манером заскрипели, будто вся эта штуковина буквально висела на ниточке – и на той же ниточке висел я.
Я заполз и, стараясь двигаться поосторожнее и не раскачивать шкатулку, пробрался назад через все проломленные дыры во всех шестиугольниках. Удручающий вышел поход – опять лезть в гробы, откуда только что освободился, и свет отступал, а мозг протестовал, точно с этим светом уходили остатки надежды на спасение. На выживание.
Еще несколько часов я искал другой выход, обстукивал другие стенки в других шестиугольниках, нащупывал те, что выведут меня наверх к лестнице.
