Мариша Пессл - Ночное кино

Я размышлял, а крошащийся кирпич неощутимо сжимался вокруг.

К чему же я вернусь, благополучно отсюда спасшись?

Пустая квартира. На Перри-стрит меня никто не ждет. Жизнь потечет как прежде. Я буду как прежде. Меня вдруг стало воротить от одной этой мысли.

Ну и чего я жду? Часто ли в жизни тебе является истина? А она ведь здесь – за этой кромешной чернотой. Она где-то впереди, пусть мне пока и не видно.

Посмею? Я спустился еще на три ступени. Воздух был ледяной, холод пробирал до костей. В кармане рюкзака я откопал фонарик, пощелкал кнопкой – не работает. Я вынул «зиплок» со спичечным коробком, чиркнул спичкой.

Вытянул руку, и оранжевый огонек затрепетал.

Я чуть не расхохотался. Тьма отступила на жалкие несколько дюймов. Выщербленные кирпичные стены, нависший заплесневелый потолок. Суженная артерия, что ведет в сердце ада. Я глянул на часы.

Семь пятьдесят восемь. Прекрасно успеваю.

Я вернулся, уцепился за люк. С неопровержимым «бум!» его закрыл. Что, если я захлопнул крышку собственного гроба?

Спичка погасла. Я зажег новую и пошел.

Когда погасла и она, прибавил шагу. Спичек в коробке сотня – надо их беречь. Помнится, Паук говорил, что от сторожки до особняка две мили. Со скоростью четыре мили в час я через пятнадцать минут одолею полпути. Я ждал, что зрение привыкнет к темноте, но затем сообразил, что крутящиеся перед глазами черные водовороты – это и есть привыкание.

Шаги отмеряли мое дыхание метрономом.

Помимо хруста ботинок на земляном полу, стояла абсолютная тишина – лишь давило со всех сторон, будто меня замуровали, будто тоннель прорезал землю под огромной водою.

Когда темнота стала невыносима, а я уже засомневался, вправду иду или стою на месте, я зажег следующую спичку.

Тесный коридор еще сузился, стал меньше четырех футов в ширину и одинаково тянулся в обе стороны. Неверный свет пугал гораздо сильнее, чем движение в полной темноте. Можно и нырнуть на самое дно. Главное – плыть вперед. Когда спичка догорела, я ее уронил и пошел дальше, правой рукой для ориентира ведя по крошащимся кирпичам. В мире, в реальности меня удерживала только стена, поскольку тьма была до того абсолютна, что обрела плоть и обнимала меня толстым черным занавесом, переворачивала вверх тормашками. Мне чудилось, будто я тону в черной воде и забыл, где остались воздух и свет. Сила тяготения в этом подземелье как-то ослабела.

Я споткнулся обо что-то крупное; мигом накатил иррациональный ужас. Тело, отрубленная нога. Я снова пнул. По звуку – как одеяло.

Я не без труда зажег спичку.

На земле валялся пыльный кусок шелка.

Я его подобрал. Женское платье – клюквенного оттенка, старомодное, с длинными рукавами и черным пластиковым ремнем. На груди почти не осталось пуговиц. Я осмотрел ворот и при последней вспышке спички успел разглядеть бледно-лиловую бирку «Ларкин».

Я расстегнул рюкзак, запихал туда платье, снова застегнул и заковылял дальше. Через некоторое время занервничал, что нечаянно развернулся и теперь вслепую шагаю обратно к сторожке, однако не остановился. Просто дезориентация, темнота издевается над рассудком. Сколь хлипко могущество человека, его понимание собственного места в этом мире. После пятнадцати минут такого даже Эйнштейн усомнится в законах физики, и кто он есть, и где он есть, и жив он или мертв.

К ужасу моему, я опять что-то пнул. Оно с грохотом поскакало по полу – твердое. По звуку – деревяшка.

Нет. Кость. Я зажег спичку.

Запыленная черная женская туфля на потертой квадратной шпильке.

Я бездумно глянул на часы. 19:58.

Встал, вытянул огонек подальше.

Зрелище – точная копия прежнего: и спереди, и сзади в бесконечности исчезает съежившийся кирпичный коридор.

Я словно и не двинулся с места.

Я пошел дальше, стараясь держать себя в руках. Откуда тут платье? Женщина пыталась убежать? Подобно окровавленной мальчишеской рубашке, платье представлялось мне свидетелем насилия. Умереть здесь, в одиночестве и холоде, и никто тебя не найдет, никто уже не полюбит. Сэм решит, что я ее бросил. Я старался вытряхнуть из головы эти думы, вспомнить о чем-нибудь веселом, но тоннель, чернота и холод мигом гасили всякое легкомыслие.

Я на что-то наступил.

Камешки.

Я остановился – их тут тьма-тьмущая, твердые, круглые, катаются под подошвами. Детские зубы? Моляры, брошенные здесь, точно хлебные крошки?

Я чиркнул спичкой.

Не зубы, а круглые, красные пластмассовые пуговицы от платья.

Я наклонился. Под стеной валялась другая черная туфля. Я подобрал горсть пуговиц, сунул в карман пальто.

Абсолютно тот же самый вид – передо мной и за мной неизбывно тянулся черный тоннель. Я на конвейере, я бегу на одном месте. Я застрял в четвертом измерении, в чистилище, где нет времени, нет движения, есть лишь вялый дрейф.

Я и не заметил, что спичка обжигает мне пальцы.

Уронил ее, поднажал. Рассудок раскачивался, точно на канате под куполом цирка, и грозил вот-вот потерять равновесие. Я зажег еще одну спичку и с облегчением увидел: в нескольких ярдах впереди тоннель прерывается. Я рванул туда, и спичку задуло. Я не остановился. Когда стена справа распахнулась, чиркнул новой спичкой.

Я очутился в небольшой круглой нише, и вокруг раззявили рты другие тоннели. Я обошел нишу, еле разбирая слова, намалеванные над входами белой краской.

СТОРОЖКА. ОСОБНЯК. ОЗЕРО. КОНЮШНЯ. МАСТЕРСКАЯ. ДОЗОР. ТРОФЕЙНЫЕ. ПИНКОЯ НЕГРО. КЛАДБИЩЕ. МИССИС ПИБОДИ. ЛАБОРАТОРИЯ. 0. ПЕРЕКРЕСТОК.

«Пинкоя Негро»? «Лаборатория»? «0»? Паук, помнится, говорил, что существует центральный узел, откуда в сокровенные уголки поместья расходятся тоннели. Я зажег новую спичку, поднес ее к слову на доске прямо перед мной.

«Перекресток».

Так Паук называл поляну, куда отвел Сандру.

Доски, которыми некогда наспех забили вход, перерублены топором. Вот чем Виллард помог горожанам. Остались только щепа и скрученные гвозди – кое-что валялось на земле.

Коридор был отделан грубее прочих – едва ли трех футов в ширину, словно через гранит пробит, стены блестят сочащейся откуда-то влагой. Зайдя, я разглядел слова, такой же белой краской намалеванные на камнях. Чуть дальше – нарисованные человечки, палка-палка-огуречик, с торчащими носами и кричащими ртами.

Я склонился ближе – почитать. «Еси дальше пойдеш всю свою любовь брось ТУТА на полу. БЕРЕГИСЬ: с этого пути сойдеш не звером, не овощом, не камнем. Попрощайся с агнцем. Помоги табе Бох».

Спичка замигала и погасла.

Я зажег новую и, прикрывая пламя ладонью, заставил себя сделать еще шаг. Огонек мигом потух – в лицо ударил ветер (температура ниже нуля) и быстро стих. В ушах зашипело – так оглушительно и близко, что я шарахнулся назад в нишу, оступился на неровном полу и уронил коробок.

Да чтоб тебя. Сердце колотилось; я упал на колени и зашарил по полу.

Коробок исчез.

И я здесь не один – что-то стояло за плечом, играло со мной.

Глуша панику, я шатко развернулся, встал на четвереньки и руками похлопал в грязи.

Успокойся, Макгрэт. Коробок должен быть здесь.

Левая ладонь что-то задела. Спички. Я их цапнул. Неизвестно как коробок улетел мне за спину, застрял под стеной меж двух тоннелей. Прямо как тень левиафана. Себе на уме.

Отмахнувшись от этой мысли, я поднялся, зажег спичку и вновь ступил в тоннель.

Перекресток. Тоннель резко сворачивал влево – не видно, что дальше.

Я сделал еще шаг – теперь пламя горело ровно. Я праздно порылся в кармане и достал компас – интересно, куда я иду.

Глаза у меня полезли на лоб.

Красная стрелка рехнулась и крутилась влево как ненормальная.

Я потряс компас, но стрелка все вертелась, наматывала круг за кругом.

Мозг с этим поворотом сюжета не справился, так что я кинул компас в карман и, стараясь позабыть, что вообще смотрел на чокнутую железяку, зашагал по тоннелю.

Не знаю, сколько я шел.

Я отчетливо чуял, что не один.

От этой уверенности леденели кости: подле меня нечто живое, я вот-вот вмажусь в него лбом. Но снова и снова я совал в темноту мигающую спичку, ожидая увидеть лицо, очи зверя, и лишь темнота простиралась позади и впереди меня.

С каждым шагом громче в голове звучал вкрадчивый голос Паука, словно в тот день во «Взломанной двери» говорил он не о себе, не о своей тайне, но о будущем, о моем будущем, об этом походе. «По сей день помню, как шлепали ее босые ножки, как тихо и чисто они ступали подле меня по земле».

Это ли слышал я, это ли чувствовал? Сандру?

Я прислушивался – ничего, только моя поступь.

Затем голос Паука ослаб, а разум опустел, как грязная школьная доска в потеках полустертых мыслей.