Александр Каменецкий - Последний пророк
— Еда? Спасибо… Вы должны меня ненавидеть, а вот — приносите поесть… Решили совершенствовать добродетели?
— Лично мне вас не за что ненавидеть.
— Вот как?..
Развернул сверток, который я ему дал, посмотрел, покачал головой, свернул, отложил в сторону. Что-то с ним было не так, с Томасом. Странно он выглядел, странным был тон голоса, интонации:
— Глядя на вас, хочется верить, что в мире остались еще порядочные люди.
Молчу.
— Что с вашими руками? — осторожно дотронулся до кровавых тряпок, которыми я обмотал ладони.
— Пустяки. Отвык от физического труда.
— Сядьте, — вдруг попросил он меня. — Побудьте со мной, пожалуйста, немного.
Я сел послушно. Молчу, и он тоже — ни звука. Старается не смотреть на меня, опускает глаза, косится в сторону.
Вязкая тишина в ожидании чего-то, каких-то слов, может, разговора — о чем? Наконец тихо, устало произносит:
— My God, как я вас понимаю… Если бы вы только знали, как я вас понимаю!
— О чем вы? — Я сбит с толку и недобро удивлен.
— Нет-нет, ничего… Спасибо, что зашли, — торопится, запинаясь, ответить он. — Очень любезно с вашей стороны… Благородный жест… Спасибо, идите, идите… И берегите руки — слышите, берегите руки!
Натягивает на голову кошму, снова отворачивается к стене. Пожимая плечами, выхожу.
За линией окопов развернули минометную батарею. Слава Богу, сказал я себе, у нас есть что-то наподобие артиллерии. Вообще, я заметил, вооружено наше войско паршивенько. Четыре бронетранспортера «вайпер», минометы, «Калашниковы», гранаты. У некоторых есть под ствольные гранатометы. Очень негусто. Еще «стингеры» в грузовике — на случай атаки с воздуха. Но «стингеров» мало, десятка полтора. Нас разделили натрое. Лучшие, под командованием Халиля ибн-Исхака, заняли позиции по левому флангу, под прикрытием остатков акведука. Ушли туда ночью, которая вдруг выдалась безлунной и беззвездной. В принципе у акведука можно было замаскироваться. На правый фланг выдвинулись берберы со своими верблюдами. Не знаю, что за толк от конницы в современной войне, но перемещаются бедуины быстро и стреляют на скаку очень метко. Тоже преимущество. Все остальные остались в центре. Мы, пехота, и наши «вайперы». Пушечное мясо. Нам предстояло атаковать первыми. Принять на себя основной удар.
О чем я думал в эту ночь, последнюю ночь перед боем? Ни о чем. Долго сидели у костра, глядя в огонь, молчали. Наблюдали, как взлетают во тьму быстрые искры. Я и остатки моего взвода, с кем ходили в разведку. Глядел на них… Какое-то очень грустное было чувство. Все мы в одной лодке. И они, загипнотизированные своим ненормальным вожаком, и я, чужак, взявший в руки оружие, чтобы вернуться домой. С рассветом мы пойдем в атаку и, может быть, все погибнем. Нам выроют могилы кетменями… Один из муджахидов, одноглазый печальный Вахид, объяснивший мне когда-то жестами, что у него двенадцать детей, которым нечего есть, не спеша достал из складок одежды глиняную трубку, холщовый кисет. Принялся набивать. Никто не реагировал. Все сидели погруженные в себя, заторможенные, молчаливые. Вахид раскурил трубку — запахло крепчайшей шмалью, которую здесь называют «ганжа». Передал трубку по кругу. С морщинистыми лицами, подсвеченными огнем до оттенка красного дерева, неподвижные, муджахиды напоминали остатки индейского племени. Последних из могикан, выполняющих древний языческий ритуал. Здесь никогда не будет цивилизации, здесь она невозможна, подумал я и затянулся едким пахучим дымом. Сразу и резко ударило в голову, пламя размылось и поплыло перед глазами. Но затем отпустило. Сделалось спокойно и легко на душе. Блаженная пустота, безмыслие. Мир таков, каков он есть. Я — это я, мы — это мы. Завтрашний день сам позаботится о себе. Придется умереть — значит, придется. Буду стрелять, убивать — не важно. Ничто не важно, ничто не имеет значения…
А потом Касим запел. Тот самый Касим, нескладный кузнечик, узкоплечий скуластый юнец с зелеными глазами, который перевязывал мне рану в бою. Странная, на одной высокой ноте, почти без согласных звуков, бесконечно длинная тоскливая песня. Только такая и может, наверное, звучать в пустыне, выразить ее суть. Мне представился одинокий караван, который движется сквозь пески. День, неделю, год… вечность. Шагают изнуренные верблюды-кэмелы с обвисшими горбами, плетутся вслед за ними усталые путники. Песок, песок, барханы. День сменяет ночь, ночь сменяет день, но ничто не меняется в мире. Каждая пылинка покоится на своем месте, и так будет всегда. Никому не ведомо, куда идет караван, никто не знает, где встретится оазис с чистой ключевой водой. Идут. Не могут остановиться. Земля кругла, пустыня безгранична… Думаю, что настроение песни я уловил верно: когда Касим закончил, в его глазах стояли слезы. Фигуры муджахидов стали совсем уже неподвижны, похожи на камень. О чем они думали, люди-изваяния? Касим плакал. Близился рассвет. Я уснул.
…«Вайпер» медленно продвигался в сторону вражеских позиций. В одиночестве пересекал долину. На нем развевалось зеленое шелковое знамя с алыми строчками арабской вязи. Знамя последнего джихада. В задней части бронетранспортера были установлены два огромных динамика. Высунувшись до пояса из люка, весь в белом и в платке-куфие, Хаджи Абу Абдалла громко и нараспев читал в микрофон молитву. Динамики грохотали, как тяжелые орудия. Достигнув приблизительно середины долины, «вайпер» остановился. Противник молчал — мертво, тяжело. Ни единого звука не доносилось из-за брустверов, как будто генерал Дустум давно отдал приказ отвести войска. Но никто такого приказа не отдавал, точно. Неторопливо перемещая длинное свое сутулое тело, Абу Абдалла выбрался из бронетранспортера. Спрыгнул на землю, продолжая держать в руке микрофон. Идеальная мишень — белая фигура на фоне рыжей пустыни! Даже снайпером не нужно быть. Каждую секунду я ожидал выстрела, но выстрела не было. Ничем, кроме чуда, объяснить это не могу. Не стреляли они!!
Террорист Номер Один вел себя так, словно вышел на прогулку. Ни единое движение не выдавало страха или замешательства. Поднял вверх левую руку — сверкнули на солнце бриллиантовые часы. Как будто призывал весь мир слушать. Муджахиды завороженно пожирали имама глазами, Томас — Туфик снимал на видео. Да, такие кадры… Выдержав невозможно длинную паузу, Абу Абдалла заговорил. Точно таким же ровным и уверенным тоном, каким читал свои проповеди. Раскатистое эхо металось между небом и землей.
— Братья-мусульмане… — скороговоркой переводил мне Томас, хотя я не просил его об этом. — Вы собираетесь поднять руку на мусульман… На своего имама… Отступили от веры и приняли сторону кафиров… — Он переводил урывками, не отрываясь от камеры. — Убейте лучше меня, но признайте, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад — посланник Аллаха… Сложите оружие и позвольте нам обнять вас как братьев… Кафиры обманули вас… Вы не враги нам… Совершите великий ширк, вступив с нами в битву… Будете топтать ногами священный Коран и девяносто девять имен Всемогущего… Ислам есть мир — зачем же вы желаете войны?.. Я, безоружный, стою перед вами и призываю вас к миру… На нашей стороне Аллах — разве вы станете противиться воле Аллаха?..
Не знаю, это была или немыслимая храбрость, или вершина безумия. Но он стоял и говорил. Долго, как он любит. Членораздельно, медленно. Наконец закончил. Переложил микрофон в левую руку, поднял правую и произнес:
— Клянусь милосердным Аллахом, мир ему и благословение, пророком Мохаммадом, мир ему, священным Кораном, возвышенными улемами, славными в глазах Господа шуади, кровью шахидов и своей собственной жизнью, что, если вы не откликнетесь на мой призыв, ровно в полдень мы выступим против вас и поступим с вами так, как надлежит поступать с врагами ислама.
Затем он вскарабкался на свой «вайпер», и тот двинулся задним ходом.
— Мехди, Мехди! — шептал, захлебываясь восторгом, побледневший Томас. — Печать Аллаха на нем.
Когда бронетранспортер достиг наших позиций, муджахиды взревели «Аллаху акбар!» такими дикими голосами, что одним только ревом можно было бы, наверное, обратить врага в бегство. До полудня оставалось часа, может быть, полтора. Мы замерли, ждали. Противник молчал. С той стороны долины не доносилось ни звука. Ни перемещений, ни движений. И это гробовое спокойствие, нерушимая тишина — куда страшнее боя. Сидишь в окопе, скорчившись в неудобной позе. Потные руки сжимают автомат. Время тянется, каждая секунда занимает гораздо больше времени, чем обычно. Ждешь, ждешь. Внутри, клокоча, нарастают тревога и страх. Несмотря на жару, тело зябнет. Пытаешься лихорадочно думать о чем угодно, только бы ускорить течение времени… или, наоборот, отсрочить неминуемую смерть. В голове вертится идиотское пошлое выраженьице «оттянуть свой конец». Пытаешься прогнать его, застрявшее, но не получается. «Оттяни свой конец, оттяни свой конец!» — пискляво дразнится мерзкий внутренний голосок, гаденько подхихикивая. Пялишься на холмы, на бетонные укрепления и брустверы… все так спокойно, спокойно… Вот если бы действительно там никого не было, если бы мы сейчас по команде встали, пошли… и все было бы нормально. А вдруг они отступили? Ведь не знаешь наверняка, не знаешь… Вдруг замечаешь, до чего же неудобно сидеть в окопе, как затекли члены. Нужно переменить позу, но в тесной земляной яме особенно не повертишься. Сучишь руками и ногами, как перевернутый на спину жук, не можешь остановиться. Липкие, мокрые ладони — постоянно вытираешь их о куртку. Нужно срочно найти себе дело, занятие, чем-то себя отвлечь… Вот и Касим тоже — возится с автоматом. Сначала вынул из дырки в торце приклада пенал со щетками для ствола, открыл, тщательно перебрал все щетки. Сунул пенал на место, снял зачем-то магазин, осматривает его со всех сторон. Бедный мальчик. Пальцы дрожат. Старые мужики держатся поспокойнее. По крайней мере виду не подают. Ерошат бороды, бормочут шепотом молитвы. Время идет. Еле-еле. Словно некие вселенские часы вдруг начали отставать. Течет густым киселем. А что, если они там, за брустверами, уже решили сдаться? Сразу так живо себе это представляешь… Идет срочный военный совет. Жирный (почему жирный?) американский советник требует немедленно вступить в бой. Грозится. Запуганные местные чины поддакивают. Вдруг входит генерал Дустум. Высокий, красивый, в отутюженной форме. Говорит властно: мои солдаты не будут стрелять в братьев-мусульман. Советник кричит, топает ногами. Тогда генерал Дустум поднимает тяжелую мускулистую руку и молча указывает ему на дверь. Американский советник выметается, пятясь, побитой собакой. Из хозяйственной палатки несут белоснежную крахмальную простыню, привязывают ее к древку… И вдруг я вижу лошадь. Долину медленно пересекает отощавшая гнедая лошадь. Не верю своим глазам, но это действительно так! Длинная спутавшаяся грива, куцый хвост. Лопоухая, смешная, ребра торчат. Хромает на заднюю ногу и идет. Откуда она взялась, Господи?! Сбежала? Здесь же не держат лошадей, здесь верблюды… Глядит печальным карим глазом, прядает ушами, отгоняя мух, топает. Худая, некормленая. Наклоняет голову низко к земле — траву, что ли, ищет? Да нет же здесь никакой травы. Беги, дура, беги! Я хочу, чтобы лошадь немедленно убрали отсюда. Отвели в безопасное место. Кто ее хозяин, куда он смотрит? Ну, хозяин, мать твою, появись! Ты что, не понимаешь: ее сейчас убыот! Самой первой! Я так ясно вижу: взрывается граната или мина, лошадь с протяжным ржанием падает на бок, дергает ногами, из распоротого брюха хлещет кровь, вываливаются кишки… Но она не умирает сразу. Храпит, елозит по земле пыльными копытами и смотрит, смотрит… Так жаль ее! Жизнь и смерть лошади занимают меня сейчас куда больше, чем мои собственные жизнь и смерть. Муджахиды, похоже, тоже обеспокоились, залопотали между собой. Крестьяне, у них в генах — любить скотину. Проклятое животное застыло в самом центре долины, внимательно смотрит на нас. Чего тебе нужно, глупая? Вали отсюда! Касим растерянно улыбается, переводя взгляд с лошади на меня. Мол, что за чудеса? Пожимаю плечами. Касим недоумевает по-прежнему, толкает в плечо одноглазого Вахида. Тот бормочет что-то нечленораздельное и отворачивается. Мол, ничего не поделаешь. На лице у Касима проступает странное выражение, как у деревенского дурачка. Хлопает округлившимися зелеными глазами. Кажется, у него что-то с головой, нервы, наверное, сдают. Говорит, обращаясь непонятно к кому, — громко, в полный голос, сбивчиво. Встает. Вахид дергает его за руку: сядь! Спрячься! И вдруг, точно как кузнечик, Касим прыгает из окопа. Моя рука хватает пустоту, Вахид гортанно вскрикивает. Непонимающий ропот проносится над окопами. Куда же ты, куда, идиот?! Пригибаясь, длинноногий и неуклюжий, Касим бежит к лошади. Беспорядочно машет руками. Я, забыв обо всем на свете, матерюсь вслух по-русски. Крою его последними словами, придурка. Вот он добежал, остановился. Обнял лошадь за шею, гладит ее по гриве, по ушам, что-то говорит. Берет за узду, тянет за собой. Послушная скотина идет. В этот момент, невероятно громкий, звучит один-единственный выстрел. Громче, наверное, взрыва бомбы. У меня перехватывает сердце. Касим замирает на половине шага. Лошадь медленно опускается сперва на передние, потом на задние ноги. Невыносимо медленно ложится на бок. И больше не шевелится. Касим, глупо разведя руки в стороны, стоит над нею. Вахид встает во весь рост, что-то орет парню. Тот словно оглох, не реагирует. Проходит несколько секунд, и все покрывает чудовищный рев наших минометов. Раскаленное солнце зависло точно над моей макушкой. Полдень.
