Охота за наследством Роузвудов - Рид Маккензи

– Она не могла умереть, – потрясенно выговариваю я, споткнувшись и врезавшись в духовой шкаф. От него исходит обжигающий жар, но мои ладони почти не ощущают его. – Скажи мне, что это неправда. Это не может быть правдой.

Нонна мягко отстраняет меня от духового шкафа и ведет к задней двери.

– Я сама только что услышала об этом, – выдавливает она, и ее итальянский акцент становится еще более заметным из-за волнения, звучащего в голосе. – Звонил твой дядя. Он сказал, что не может дозвониться до тебя. Он сейчас приедет.

Мой телефон. Я достаю его из кармана передника, но не могу заставить себя включить.

– Я выключила его, – чуть слышно говорю я. – А ведь я никогда его не выключаю.

Я слышу, как Майлз пытается перекричать толпу в кулинарии, но из этого ничего не выходит. Нонна толкает заднюю дверь, и снаружи на нас наваливается жаркий летний воздух. Я выхожу, дрожа, несмотря на обжигающие лучи солнца. Может быть, бабушка звонила мне? Может быть, ей была нужна помощь, а я не ответила, потому что не могла взять себя в руки и прочитать пару глупых постов в социальных сетях?

– Я не понимаю. – Мой голос дрожит. – Ведь с бабушкой было все в порядке. С ней все в порядке.

Нонна сжимает мои руки и смотрит в глаза. У нее глаза серые и зоркие, несмотря на возраст. У Нонны такой вид, будто она хочет что-то сказать, но только с усилием сглатывает. Я никогда не видела, чтобы она теряла дар речи, прежде она вечно шутливо кричала на нас по-итальянски, когда мы недостаточно хорошо нарезали салями, или ностальгически рассказывала о детстве на Сицилии и о том, как ей хочется вернуться туда. Но сейчас в выражении ее лица нет ни шутливости, ни ностальгии.

Раздается визг покрышек по асфальту, и на стоянку заезжает красный «Мерседес». Нонна в последний раз сжимает мои руки, затем кивком показывает на машину дяди Арбора. Я открываю пассажирскую дверь, сажусь на сиденье и едва успеваю закрыть ее за собой, прежде чем мы трогаемся. Повисает ужасное молчание.

Я поворачиваюсь к дяде, пытаясь заговорить, несмотря на ком в горле. И выдавливаю:

– Эти люди сказали…

– Знаю, – перебивает дядя Арбор. Его руки крепко стискивают руль, а на челюсти дергается мускул – так крепко он сжимает зубы.

Когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, я сразу узнаю выражение его лица. Точно такое же выражение я видела на собственном лице, когда обнаружила бездыханное тело отца на полу в ванной. Я тогда уставилась в зеркало, ожидая, что приедет «Скорая», что мама возьмет себя в руки, что кто-нибудь спасет его, хотя мне было понятно, что уже слишком поздно.

Я смотрела в зеркало так долго, что запомнила, как выглядели тогда мои глаза, как кровеносные сосуды выступили на них, подобно паутине. На щеках виднелись следы слез, а губы были ярко-красными.

Теперь такое же лицо у моего дяди – лицо человека, который обнаружил труп.

Глава 4

Все хотят посмотреть на ее тело.

Весь день жители города входят в двери особняка и становятся на колени у гроба бабушки. Он покрыт цветами, и, конечно же, это розы. Дядя Арбор срезал их в саду, но, как по мне, лучше бы он этого не делал. Бабушка бы недовольно закатила глаза.

Поверить не могу…

Перестань. Нельзя все время скатываться в отрицание. Последняя неделя прошла как во сне. Я плакала. Истошно орала. Лежала, уставившись в потолок. Я пропустила все смены в кулинарии и игнорировала сообщения Майлза – просто не могла найти силы, чтобы взять телефон. Хотя полиция осмотрела особняк и не нашла никаких признаков того, что бабушка умерла не своей смертью, Фрэнк настойчиво посоветовал мне провести эту неделю в доме дяди Арбора, чтобы можно было провести более тщательное расследование. Но к сегодняшнему утру они так ничего и не обнаружили.

Прошла неделя с тех пор, как я вернулась в особняк, но такое ощущение, будто прошло тридцать недель, таким все вокруг кажется чужим и незнакомым. Без бабушки особняк стал другим. Как будто это дом какого-то чужого человека, а не тот, в котором я прожила почти год.

Я плюхаюсь в обитое кожей и гвоздями с широкими шляпками кресло бабушки в ее кабинете и съеживаюсь. Мне пришлось спрятаться здесь, чтобы спастись от нескончаемого потока людей, которые продолжают приносить нам букеты цветов, шоколадные конфеты и подарки. Как будто это гребаный День святого Валентина, а не часы прощания с бабушкой.

Хотя мне, наверное, не стоит жаловаться. Это куда больше, чем мы получили после смерти отца.

После пяти кругов на вращающемся кресле с высокой спинкой давление в груди ослабевает достаточно, чтобы я могла глотнуть застоявшегося воздуха. Всю заднюю стену занимает эркер, лучи предвечернего солнца льются в него и падают прямо на хрустальную вазу, полную увядших роз, которая стоит на другом конце письменного стола бабушки. Солнце освещает его гладкую деревянную столешницу. Этот стол огромен, массивен, он больше похож на обеденный и был изготовлен из розового дерева в давние времена, еще до того, как рубить эти редкие деревья стало противозаконно. Семейное предание гласит, что моя прапрабабушка Гиацинта сама плавала на Мадагаскар, чтобы приказать срубить те самые деревья, которые пошли на его изготовление.

На нем все еще лежат бумаги – просьбы от городских предпринимателей об инвестициях и документы «Роузвуд инкорпорейтед». И одна ручка. Я провожу пальцем по ее серебряному корпусу, сделанному на заказ, с вырезанными на нем инициалами бабушки. Губы трогает едва заметная улыбка. Никто, кроме меня, не знает, что слова, написанные чернилами этой ручки, исчезают уже через несколько минут.

– Как у тебя дела, Калла?

Я вздрагиваю, услышав голос дяди Арбора, и моя голая коленка больно ударяется о стол. Это сотрясает вазу с розами, и несколько красных лепестков падают, словно капли крови, на белые бумаги.

– Это не мое имя, – говорю я, хотя оно и вызывает легкую улыбку.

– Я называл тебя так все время, когда ты была маленькой.

Он усмехается и протягивает мне клубнику, покрытую слоем шоколада, которую кто-то принес. Я качаю головой, и он кладет ее в рот, шаря глазами по просторной комнате. Перед письменным столом стоят два темно-зеленых кресла с подголовниками. Интересно, помнит ли он, что всегда сидел в левом, а мой отец – в правом во время их совещаний с бабушкой. Когда мы с Дэйзи были маленькими и оставались здесь на ночь, мы, бывало, подслушивали в коридоре, пока до них не доносилось наше хихиканье и отцы не брали нас в охапку и снова не укладывали в кровати в наших комнатах, находившихся друг напротив друга на верхнем этаже.

Дядя проходит мимо кресел, направляясь к одному из высоких, доходящих до потолка книжных шкафов, встроенных в стены. В основном они заполнены различными изданиями каталогов продукции «Роузвуд инкорпорейтед», относящимися к доцифровой эпохе. До того как научиться читать, я, бывало, показывала на те или иные выпуски, и бабушка давала их мне, чтобы я разглядывала картинки. Это одно из моих первых воспоминаний, связанных с ее кабинетом: я сижу у нее на коленях, на столе лежит раскрытый осенний каталог за какой-то год, предшествовавший моему рождению, и мой пальчик скользит по темно-красному пальто, доходящему модели до лодыжек.

В некоторые дни я из всего детства помню только это – пальто и ткани, и как я бегала по извилистым коридорам особняка, иногда вместе с Дэйзи, иногда одна. Но бабушка всегда находилась где-то рядом, будь то в своем кабинете, в гостиной или в патио, нежась на солнце. До нее всегда было рукой подать.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

– А как дела у тебя? – спрашиваю я дядю, прежде чем снова сорваться в пучину горя.

Он провел последнюю неделю, организовывая церемонию и так часто разговаривая с полицией, директором похоронной конторы и Фрэнком, что мы почти не виделись. Это все угнетает его, к тому же именно он нашел бабушку без признаков жизни на полу гостиной утром прошлого воскресенья, вернувшись в особняк, чтобы помочь с уборкой, после того как завез меня на работу. Его зеленые глаза покраснели и выглядят усталыми, но мои наверняка такие же. Я выбрала простое черное платье с кружевным подолом, а он надел сшитый на заказ костюм, в котором часто ходит на заседания Совета Роузтауна. В нем состоят самые влиятельные люди города, и все они побывали в особняке, чтобы выразить соболезнования.