Учитель музыки - Алексей Анатольевич Притуляк
Но оказывается, звуки, которые издаёт музыкальный инструмент не в чьих-то там, а в твоих собственных руках – это нечто совершенно иное, не имеющее к прочим разновидностям звуков никакого отношения. Он понял это как только закрыл пальцами наугад несколько отверстий, а потом стал по очереди, одно за другим, открывать их, взволнованно питая флейту своим дыханием. Родившаяся под его пальцами и из его духа череда томительно меланхоличных звуков потрясла Эриксона до глубин его инженерской души. Он вдруг почувствовал себя богом, вдыхающим жизнь в кусок дерева, как некогда он вдохнул её в бездушную глину, из которой создан был человек со всеми его мечтами, грехами, надеждами и изменами собственным надеждам.
И тогда, переведя дух, он принялся играть, наугад закрывая и открывая отверстия, вдувая воздух в мундштук то с бо́льшим, то с меньшим усилием, то заставляя дыхание порождать густые, долгие и плотные волны, то – частые, слабые и короткие, то словно говоря в начале каждой ноты «ту», отделяя её от следующей, а то сглаживая переход между ними, делая его прозрачным и неразличимым. Он знал, что совершенно не умеет играть на флейте, но музыка, которой он сейчас давал жизнь, казалась ему великолепной. Это был один из дней творения…
В дверь постучали.
Тихонько выругавшись, он отложил инструмент и встал с кровати, напрочь забыв, что мозг его сотрясён и требует постельного режима. Однако ничего не случилось, если не считать минутного лёгкого головокружения, которого он даже не успел как следует испугаться.
Открыв дверь с ожиданием новых неприятностей, он увидел подрагивающую голову мадам Бернике. В её суровом взгляде, когда она узрела Эриксона, прочитался испуг – даже ужас, – а глаза, кажется, полезли из орбит. Подобный прилив эмоций настолько не соответствовал образу чопорной, строгой и холодной дамы, сложившемуся у Эриксона, что ему в эту минуту самому стало страшно.
– Бог ты мой! – произнесла она. – Что с вами случилось?
До него дошло, что на лбу у него, должно быть, вырос громадный, как у носорога, рог, или расплылся чудовищный кровоподтёк после удара кулака-кувалды Циклопа, который едва не проломил ему череп.
– Ничего, – ответил Эриксон, пытаясь улыбнуться. – Ничего, мадам Бернике. А вы, надо полагать, за деньгами?
– Да, – отвечала она, возвращая взгляду высокомерную льдистость.
– Сколько я вам должен?
– Странный вопрос, – дёрнула она подбордком и повернулась в полупрофиль, глядя на Эриксона искоса, как в прошлый раз. Наверное, такое движение свидетельствовало у мадам Бернике о крайнем её удивлении.
– Простите, я просто немного не в себе, кое-чего совершенно не помню, – пробормотал Эриксон. – Так сколько?
– Девятьсот крон, господин Скуле, – изрекла она строгим и возвышенным тоном на грани срыва. – Вы должны мне девятьсот крон за сентябрь.
– Хорошо, – кивнул он, отправляя руку во внутренний карман пиджака, где у него всегда лежал бумажник.
Вот только пиджак-то был не его, а учителя музыки Якоба Скуле, да и то не выходной, а домашний в который его переодела, по её собственному признанию, консьержка фру Винардсон.
– Что? – сурово вопросила госпожа Бернике, заметив, должно быть, растерянное выражение его лица.
«Интересно, – думал он между тем. – Интересно, если бы прачка обнаружила в кармане бумажник, она принесла бы его? Да конечно, наверняка принесла бы, куда ей деваться, ведь все пути розыска вели бы к ней. А если консьержка вытрясла карманы, прежде чем отдать пиджак прачке? Наверняка ведь вытрясла. Вряд ли у неё хватило бы наглости и глупости присвоить чужой кошелёк да ещё и наводить потом подозрения на себя – там, на лестнице. Наверное, она выложила бумажник, а сказать об этом просто забыла, когда говорила про окровавленные вещи Эриксона-Скуле. Значит, нужно пойти и поискать в комнатах».
Ну а если в комнатах не обнаружится? Это может значить только одно: вчера пьяного Эриксона ограбили, или он просто потерял бумажник, напившись до беспамятства и валяясь под каким-нибудь фонарём. Но об этом лучше не думать. Это было бы просто ужасно.
– Где вы живёте, госпожа Бернике? – вежливо спросил он, выталкивая на непослушные губы улыбку и надеясь, что она не вышла жалкой и растерянной. – Я занесу вам деньги буквально через полчаса, обещаю.
Она смотрела на него с подозрением и осуждением, мелко трясла головой и жевала губами. Наверняка ей хотелось прибить Эриксона к полу каким-нибудь жёстким и едким замечанием и в итоге отказать ему от квартиры. Но, видимо, боязнь не получить свои девятьсот крон возобладала в её душе над желанием немедленного отмщения, и она неохотно произнесла:
– Квартира номер пять, третий этаж. Позвоните два раза коротким звонком и потом один раз – длинным, чтобы я знала, что это вы. Я не всегда и не всем открываю дверь, так что потрудитесь запомнить, молодой человек: два коротких и один длинный, это будет ваш условный код. И соизвольте не задерживаться, у меня есть дела и поважнее, чем просиживать стул в ожидании растяпы и повесы вроде вас, не те уже мои годы. Это у вас, господин Скуле, масса нерастраченного времени – целая жизнь ещё, а у меня остались, быть может, считанные часы.
– Ну что вы, госпожа Бернике! – попытался он изобразить бодрое участие и обходительность. – Вы прекрасно выглядите для своих лет.
Она ничего не сказала, а только смерила его недоверчиво-презрительным взглядом и повернулась к лестнице.
– Два коротких, один длинный, – строго напомнила она, не оглядываясь. – Не забудьте.
– Да, – поклонился он её удаляющейся спине и тихонько запер дверь.
В гостиной бумажника не обнаружилось. Эриксон обыскал всё, хотя обыскивать особо было и нечего; и только платяной шкаф он так и не решился открыть, хотя дважды подходил к нему в решимости сделать это. Шкаф с его дверцами, державшимися за сложенный вчетверо листок, с тяжёлым неприятным запахом, который из него исходил, весь такой старый, архаичный даже, массивный и мрачный, внушал Эриксону чувство подспудного, невыразимого и необъяснимого страха. И дважды его потянувшаяся к бумажной скрепе рука замирала в сомнении на полпути и возвращалась обратно.
Поиски в спальне и в туалете тоже не принесли успеха, и он уже чувствовал как холодеют руки, а лоб покрывается испариной в предчувствии гнева мадам Бернике, позора, да и просто утраты энной суммы денег, трёх кредитных карт и водительского удостоверения. Страшно было оказаться униженным, без денег и в полной власти мадам Бернике.
Если деньги не найдутся, у него останется только один путь – стремительное и незаметное бегство из этого дома. И пусть они
