Учитель музыки - Алексей Анатольевич Притуляк
Фух, какие глупости!
Линда упала на кровать, забросила руки за голову. На всякий случай понюхала подмышку, удовлетворённо кивнула. Увидела на тумбочке флейту. Бедняга Якоб так и забыл её, растяпа. Вернулся ненадолго в свой сон, чтобы закрыть дверь, да так и сгинул в нём.
Она осторожно – почти благоговейно – взяла инструмент, подула в мундштук, прислушалась к томной дрожащей ноте. Принялась вертеть флейту в руках, поглаживая, изучая, впитывая пальцами её энергию.
Внизу на теле инструмента была сильная потёртость, будто кто-то скоблил её сначала ножом, а потом металлической губкой для мытья посуды. Судя по всему, пытались стереть позолоченную надпись, расположенную вдоль тела флейты и вырезанную в дереве замысловатой вязью, мелкими-мелкими буквами. Лак был стёрт напрочь, но позолоту местами не удалось удалить, так что некоторые буквы читались довольно отчётливо. Поразмыслив, Линда взяла из сумочки губную помаду, уселась по-турецки на кровать и принялась сосредоточенно обводить гравировку, пытаясь восстановить надпись. Она заполняла канавки вязи, стирала излишки помады салфеткой и сосредоточенно сопела, высунув кончик языка. Минут за пятнадцать ей вполне удалось придать буквам контрастности и она, поднеся флейту к окну и вращая её то так, то этак, прочитала: «Мо.му мило.. Якоб. с любо..ю, Хел.га. И пус.ь му.ыка н.ш.й люб.. зв.ч.. вечно».
– Хм… – она пожала плечами и несколько минут задумчиво смотрела на инструмент. – Хельга… «Музыка нашей любви»… Вот мерзавец!
Она бросила флейту на кровать, села у окна и принялась за кофе, поглядывая на залитую нежарким сентябрьским солнцем Сёренсгаде, на пару машин, прижавшихся к тротуару и на редких прохожих, прислушиваясь к трамвайным звонкам в стороне площади Густава Стрее и к звукам пианино, доносящимся из дома напротив – возможно, там тоже учитель музыки давал своей ученице урок.
Покончив с кофе, поставила чашку в мойку, оделась и посмотрела на часы. Постояла в раздумье над флейтой. В конце концов, решила – сунула её в чехол и положила в сумочку. Ну, не оставлять же, правда, здесь – мало ли что: может быть, Якоба ещё признают невиновным и выпустят.
Остановившись в прихожей, окинула гостиную взглядом, в который подпустила немного грустинки.
– Прощай, квартира, – сказала она, улыбнувшись люстре под потолком. – Не поминай лихом.
Когда спускалась, услышала разговор внизу, у квартиры Якоба. Стукнула дверь. Один голос она различила ясно – это была Бегемотиха Винардсон, а второй – тоже женский – был ей незнаком.
Спустившись до второго этажа, увидела в холле миловидную хорошо одетую даму, которой что-то быстро рассказывала коньсержка. Дама молча слушала. По лицу, по припухшим векам и губам, было видно, что она недавно плакала. Линда не стала торопиться – спустилась по лестнице медленно и со скучающим видом отошла к привратницкой. Дама даже не взглянула на неё. Они с Бегемотихой шептались ещё добрых десять минут, потом дама сунула что-то коньсержке в руку и, бросив на Линду скользкий взгляд, вышла.
– Кто это? – Линда кивнула на дверь, когда та закрылась за ушедшей незнакомкой. – Чего ей надо было в комнате Якоба? Новая жиличка, что ли?
– Да какая жиличка, – Бегемотиха зашла в привратницкую повесила ключ от квартиры Скуле в шкафчик, со вздохом уселась за стол, где давно остыла недопитая чашка чаю. – Это его бывшая, Якоба.
– Жена? А разве он был женат?
– Не жена. Жили вместе. Да только когда Якоб совсем плохеть стал, она его бросила. Говорили, нашла себе состоятельного, вышла замуж.
– А зовут – Хельга?
– Хельга, – кивнула фру Винардсон. – А ты почём знаешь? Сучка она. Сучкой была, сучкой и осталась. Но любила его, ничего не скажу, любила как кошка. Он же мужик хоть и того, на голову не того, и не самец ни разу, но красив же. Прям поролон, как говорила моя матушка, поминая Аполлона. Может, она его и сейчас ещё любит, кто знает. Плакала в комнате, ревела, аж стены сквасились. Да всё рыскала по комнате, флейту искала. Не нашла, расстроилась, даже наорала на меня. Сучка. Я уж не стала говорить ей, что флейта-то вместе со жмуриком отправилась, чтобы ему на том свете не скучалось, было чтоб чем заняться.
– Угу, – Линда посмотрела на часы, кивнула, сделала растроганной Бегемотихе ручкой «пока», по её требованию пообещала, что будет заходить иногда и, улыбаясь своим мыслям, вышла на улицу.
Якобовой бывшей уже и след простыл – укатила. Вместо двух машин у тротуара стояла теперь одна. Ну и ладно.
Линда посмотрела на облачко, одиноко застывшее в иссиня-прозрачном небе, поглубже спрятала в сумочку флейту, тряхнула шевелюрой и направилась к площади Густава Стрее; и каблучки её бодро застучали по асфальту, заставляя сентябрь плестись следом в надежде, что эта симпатичная жизнерадостная брюнетка в короткой юбчонке хоть раз оглянётся на него.
Но она не оглянулась.