Страна потерянных вещей - Джон Коннолли
Но что бы она сейчас отдала, только чтобы вновь услышать плач Фебы! А что бы не отдала?
Иногда Церера боялась, что, даже просто вообразив такое – как отдает Фебу кому-то другому в обмен на возможность как следует выспаться, – она могла посеять семена того, что произошло потом: несчастного случая на дороге и потери своего ребенка, погрузившегося в бесконечный сон, как Спящая Красавица из сказки – на постели, увитой колючими побегами. Существует ли во Вселенной сила, которая слышит самые мрачные наши желания – только лишь для того, чтобы исполнить их с еще большей долей злобы? «Хочешь, чтобы твоя дочь молчала? Вот тебе твое молчание!» Разве это не еще одна мораль этой сказки? Будьте осторожны в своих желаниях и тщательно формулируйте их – подобно юристу, который составляет документ, не оставляющий лазеек, которыми кто-то может воспользоваться, где нет ни одного пункта, смысл которого можно оспорить или использовать против вас. Иными словами, остерегайтесь заключать сделки с фейри.
Хотя, естественно, такое применимо только к сказкам. Желание, какую бы форму оно ни принимало, не подразумевает никакого договора или контракта, и именно моменты сомнений и делают нас людьми. В том, что случилось с ней и Фебой, не было абсолютно ничего справедливого, но и несправедливого тоже не было. Возмущаться или отчаиваться тут без толку, это все равно ничего не изменит. Прошлое не заключает нас в тюрьму. Мы можем сами предложить себя в качестве его узников, но точно так же свободны в любой момент открыть дверь камеры и выйти на волю. Даже если дверь заперта, ключ находится где-то рядом, потому что мы всегда носим его с собой. Вопрос лишь в том, чтобы сунуть руку в нужный карман.
– У тебя такой вид, будто ты в каком-то другом мире, – заметил Лесник, разрушая чары, навеянные воспоминаниями.
– Полагаете, это смешно? – Прозвучало это более отрывисто, чем предполагалось. – Простите, – добавила Церера, – но я ведь и вправду в другом мире, разве не так? И…
Она примолкла.
– Продолжай.
– Мне кажется, я постепенно теряю себя – в смысле, свою прежнюю сущность. Чем дольше я остаюсь здесь, тем более далеким мне оно кажется, но я больше не боюсь окончательно потерять его, если это не представляется вам полной бессмыслицей. Прежняя я была уже на грани того, чтобы сдаться. Я стала реже навещать Фебу. Могла выпить бокальчик-другой вина и использовать это как предлог, чтобы не ехать в больницу. Иногда, когда мне становилось совсем уж паршиво, я могла представить себе существование без нее – когда я могла бы горевать, но мы обе больше не были бы заперты в ловушку судьбы. Теперь я мельком увидела версию того, на что может быть похоже такое существование, и я этого не хочу. Даже если я никогда больше не услышу голос Фебы, я должна верить, что она слышит мой. Я не хочу, чтобы она была одна, равно как и сама не хочу быть без нее. Так что когда я вернусь к ней – если вернусь, – то знаю, что должна сделать. Как бы странно это ни прозвучало, я думаю, что за время, проведенное здесь, обрела своего рода покой. Кто-то может назвать это покорностью судьбе, но это нечто большее. Я больше не злюсь и не ожесточаюсь. Мне по-прежнему грустно, но это нормально. Было бы странно, если б это было не так, и с грустью я вполне могу ужиться. Но гнев, горечь, сожаление?.. Я думаю, что в конце концов они уничтожили бы меня, и моя дочь пострадала бы из-за этого.
На лице Лесника играли отблески костра. Поскольку кролик достался ему целиком, он отошел и устроился перекусить в уютной ложбинке из мха. Расстояние от Цереры в сочетании с трепещущим пламенем погрузили его в полутьму, причудливо меняя его лицо, и ей опять показалось, будто на миг в нем промелькнули родные черты из совсем другой жизни.
– Этот мир ничем не отличается от любого другого, – произнес Лесник, вытирая жир с губ, – в том смысле, что самые ценные уроки зачастую усваиваются труднее всего. Ты точно не хочешь кусочек? Просто язык проглотишь.
– Я только что открыла вам свое сердце, – возмутилась Церера, – а вы предлагаете мне кролика?
– Очень вкусного кролика.
– Вот почему у вас нет друзей.
– Ну всё, я обиделся, – сказал Лесник, хотя было ясно, что это не так. Церера бросила в него орехом, но промахнулась. Причем тот не только не угодил в цель, но и скорректировал свою траекторию, чтобы избежать попадания, поскольку Церера могла бы поклясться, что он вот-вот отскочит у него ото лба. В довершение трюка Лесник разжал левый кулак, продемонстрировав то, что, как Церера была совершенно уверена, было тем самым орехом.
– Как вы это сделали?
– Пусть это останется тайной. – Он перебросил ей орех, отложил в сторону обглоданную кроличью ляжку и посерьезнел. – Ну, как там Калио?
Вытянув руку, Церера указала на восток.
– Она где-то там – судя по тому, насколько настойчивей стала ныть рука после того, как мы повернули назад. Я бы сказала, где-то в дне пути отсюда, не больше – или я так надеюсь, потому что этот проклятый укус меня уже окончательно достал.
– Будь поосторожней с ней даже во сне.
– Я не могу контролировать свои сны.
– В данном случае, по-моему, все-таки можешь – и должна. Если сейчас в тебе есть что-то от Калио, то, как сама наверняка понимаешь, и в Калио есть что-то от тебя. Твоя кровь смешалась с ее кровью, и, когда она открывается тебе, ты тоже открываешься перед ней. Она обязательно использует это против тебя при первой же возможности.
Мысленное слияние с Калио вызывало у Цереры какое-то двойственное чувство. Навеваемые им образы были неуютно живыми и яркими, а угасающая жизненная сущность похищенных младенцев порождала то же чувство праведного гнева, которое она испытывала при просмотре новостных кадров о голодающих детях или беженцах, спасающихся из всяких горячих точек. С другой стороны, подобная связь означала, что она отнюдь не бессильна вмешаться. Оставалось лишь найти Калио и фейри вовремя, чтобы успеть спасти пленников, в том числе и Баако.
– Вы не сочтете меня полной дурой, – спросила Церера, – если я скажу, что испытываю к Калио нечто вроде жалости?
– Потребовалось бы нечто гораздо большее, чтобы заставить меня считать тебя дурой касательно чего бы ни было, – ответил Лесник.
– Я чувствую ее одиночество и начинаю понимать, почему она говорит о
