Линкольн Чайлд - Утопия
На миг остановившись, он снова заставил себя идти дальше, в сторону тента. Сейчас было уже лучше, хоть какое-то подобие порядка.
Рядом со входом в палатку стояла стойка на колесах, поспешно позаимствованная в костюмерной. С ее верхней перекладины свисали десятки тяжелых пластиковых мешков для одежды, черных и огромных. Стойка была уже наполовину пуста.
Чуть в стороне стояли ряды систем жизнеобеспечения, а возле них — несколько кресел-каталок, пустых и бесполезных. Мимо быстро прошел видеотехник, лицо которого приобрело зеленоватый оттенок. На плече у него висели фотоаппарат и видеокамера. В зоне высадки собрались небольшие группы людей — служащие аттракциона, инженеры, охранники. Естественно, слышались рыдания, но уже не такие, как раньше. Большинство из персонала «Станции „Омега“» сидели вместе, опустив головы. Аллокко узнал Дикинсона, оператора пультовой, и Стивенса, начальника аттракциона. Их окружала группа охранников. Он мысленно отметил про себя, что нужно найти служащую по фамилии Пайпер, выслушать перед уходом ее рассказ. Проходя мимо, начальник службы безопасности услышал чей-то голос. Это была молодая женщина, работавшая на высадке. Она в очередной раз пересказывала историю, которую он уже слышал, снова и снова, срывающимся голосом, словно не в силах остановиться. Возле женщины сидела на корточках медсестра, вытирая салфеткой ее руки и лицо.
— Когда кабина опустилась, было тихо, очень тихо, — говорила она. Металлическая ткань ее рукава была закатана, вокруг руки обмотана манжета для измерения кровяного давления. — Ничего не было, вообще ничего, после всех тех криков, и я не могла ничего понять, я только знала — случилось нечто ужасное. А потом открылись двери, и… и они так нагромоздились возле нее, что просто начали вываливаться, мимо меня, мимо меня, и ни звука, но они все падали и… О господи…
Она тихо, мучительно разрыдалась.
Медсестра гладила ее по голове, что-то шепча. Кто-то встал и на негнущихся ногах направился в дальний угол. До Аллокко донеслись звуки рвоты.
Стиснув зубы, он прошел мимо охранников, отодвинул пластик в сторону и шагнул в медицинскую палатку.
Здесь запах жареного мяса чувствовался еще сильнее. Носилки и каталки стояли в два ряда, позволяя как можно быстрее обрабатывать трупы. Когда Аллокко оказался здесь впервые, еще почти ничего не началось — медицинский центр готовился оказать помощь, предполагая поступление с аттракциона многочисленных пострадавших. Но теперь врачи, санитары и медсестры, готовившиеся спасать жизни, помогали достойно оказать последние почести погибшим.
Доктор Финч, глава медицинского центра, стоял с ближнего края левого ряда, склонившись над одним из огромных пластиковых мешков. Как и у других, на нем были перчатки из латекса и двойная хирургическая маска. Аллокко подошел к нему, стараясь не смотреть на странно бугрящийся пластик, покрывавший пол в дальнем конце палатки, возле открытых дверей кабины.
— Как у нас дела, доктор? — спросил он.
Доктор Финч застегнул молнию на мешке, что-то отметил в блокноте и повернулся к нему.
— К нам летят санитарные вертолеты из Коламбия-Санрайз и Лейк-Мид.
— Когда должны прибыть?
Лицо доктора осунулось, глаза над маской покраснели.
— Примерно через двадцать две минуты.
«Даже если бы они были здесь уже сейчас, это ничего бы не изменило, — подумал Аллокко. — Нам требуется целый парк похоронных машин».
— Мы связались с шерифом и патологоанатомами в округе Кларк, — сказал доктор, словно прочитав его мысли. — Они прибудут через полчаса, самое большее минут через сорок.
Начальник охраны кивнул. Он подумал было о том, как поведет себя Джон Доу, увидев, что здесь появится половина официальных лиц Невады, но тут же понял: это его совершенно не волнует.
— Чем вы сейчас заняты? — спросил он, махнув рукой в сторону ряда носилок. Несмотря на обстоятельность руководств по действиям в чрезвычайных ситуациях в Утопии, на подобный случай в них ничего не предусматривалось.
— Мы просто приводим здесь все в порядок, чтобы патологоанатомам проще было опознавать трупы.
— Вы их уже посчитали?
Судя по показаниям автоматического счетчика, в кабину «Станции „Омега“», перед тем как закрылись ее двери, вошел шестьдесят один человек. Но всегда оставалась надежда, что счетчик ошибся и на самом деле людей на аттракционе было меньше, чем они полагали.
— Нет. Пока нет. — Доктор кивнул в сторону бугристого пластика, покрывавшего пол в передней части палатки. — На данный момент мы обработали двадцать семь.
«Двадцать семь», — подумал Аллокко.
За девяностые годы во всех парках развлечений в пятидесяти штатах насчитывался всего двадцать один смертельный случай. В прошлом году их было только пять. Здесь же, в результате одной непостижимой трагедии, их могло оказаться вдесятеро больше. Этот случай войдет в историю, станет несмываемым пятном на репутации Утопии. Люди всегда будут думать, слыша шипение закрывающихся дверей аттракциона, не случится ли то же самое снова — внезапная остановка, темнота, паника, неописуемая безжалостная жара…
Аллокко тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли.
— Спасибо, доктор. Не стану вас больше задерживать. Пока не прибудут официальные представители, буду наблюдать за ситуацией с командного пункта. Если вам что-то понадобится, дайте знать.
Финч взглянул на него, кивнул и вернулся к своему блокноту. Глава службы безопасности окинул взглядом палатку. В дальнем ее конце человек в защитном комбинезоне поднимал с носилок застегнутый на молнию мешок — явно не тяжелый, фунтов сорок-пятьдесят. Отойдя на несколько шагов и повернувшись кругом, он осторожно уложил свою ношу в конце длинного ряда таких же мешков, затем подошел к закрывавшему вход в кабину пластику и приподнял его край рукой в толстой перчатке. Перед глазами Аллокко мелькнуло нечто темно-красное и лоснящееся, похожее на вареного омара. Пригнувшись, он выбрался наружу.
16 часов 10 минут
Ему казалось, будто он расхаживает туда-сюда — восемь шагов в одну сторону, восемь в другую — уже целый час, хотя вряд ли прошло более пяти минут. Фред Барксдейл изо всех сил пытался заставить себя ни о чем не думать. Это было слишком больно. И все же, несмотря на все его усилия, на его плечи тяжким бременем наваливались стыд и злость, страх, досада и разочарование.
Второй обитатель камеры снова лег и закрыл глаза. Хотя они встречались до этого несколько раз, Барксдейл не знал, как его зовут. Для него он был просто Взломщиком Джеком. С другой стороны, Барксдейл вообще не знал ничьих имен, только прозвища — Водяной Буйвол, Сладкоежка или Крутой, парень жутковатого вида. Барксдейла подобная анонимность даже успокаивала, словно незнание могло как-то защитить. Теперь он уже не был столь в этом уверен.
Когда неизвестно откуда появился тот странный тип в вельветовом пиджаке, подловив его на истории с мошенничеством по поводу БПК и показав ему пистолет, Барксдейл попросту сломался. Нараставшее всю последнюю неделю возбуждение внезапно исчезло, сменившись, как ни странно, чем-то вроде облегчения. Все закончилось. К лучшему или к худшему, но все наконец позади.
Но когда они вошли в комплекс службы безопасности, охватившее его оцепенение в очередной раз сменилось ужасающим внутренним конфликтом. Он ненавидел сам себя за то, что вообще все это начал, за то, что позволил событиям выйти из-под контроля, за то, что позволил Джону Доу то обольщать его, то угрожать ему, что и привело к столь недостойному финалу. А разговор о пострадавших в Каллисто, хотя и невнятный, словно кинжалом пронзил его сердце. И все же он тщательно постарался скрыть удивление, когда открылась дверь камеры и внутри обнаружился лежащий на койке Взломщик Джек, — любые признаки того, что Барксдейл его узнал, могли сработать лишь против него. Несмотря на душевную боль и презрение к самому себе, он все еще надеялся как-то выкрутиться.
Взломщик Джек открыл глаза и взглянул на него.
— Ну, как дела, любитель поэзии? — спросил он.
Его издевательские слова остались без ответа. Англичанин лишь ускорил шаг — туда-сюда, туда-сюда.
— Я человек, которого Фортуна жестоко поцарапала[40],— пробормотал он, слишком тихо для того, чтобы его мог услышать Взломщик Джек.
Тогда, в медицинском центре, он сказал Саре не всю правду. На самом деле строчка из Шекспира все-таки пришла ему на ум. «Все может быть еще и хорошо». Но слова эти были произнесены в настолько неподходящий момент и настолько неподходящим человеком — Клавдием, убийцей отца Гамлета[41], — что он так и не решился их сказать.
«О, мерзок грех мой, к небу он смердит…»[42]
Он отбросил мысли о Шекспире. Сегодня они все равно его не утешат.
