Мариша Пессл - Ночное кино
– А в ритуалах вы участвовали? – спросил Хоппер.
Виллард как будто оскорбился:
– Еще не хватало.
– Зато участвовал Кордова, – подсказал я.
Виллард на миг прикрыл глаза, словно от боли.
– Однажды ночью он эти тоннели обнаружил. Какая-то женщина бежала по тоннелю на поляну. Станислас пошел следом, имея в виду всех выгнать. Но как-то вляпался сам. – Виллард дернул губами. – На каждого найдется наживка, пред которой не устоять.
– А что были за ритуалы? – спросил я.
– Не знаю. Станислас не рассказывал.
– Какова именно природа вашей дружбы?
Тут он смутился:
– Нас объединяла некая… связь.
– Это вы так говорите, – буркнул Хоппер. – Интересно, до чего односторонней она бывает.
Виллард ощетинился:
– Я Кордове дурного не делал. Вампиром был он. Внушал, будто любит тебя, будто ничего драгоценнее у него на свете нет, а между тем высасывал досуха, выпивал твою жизнь до дна. Ты проводил с ним час. После от тебя оставался труп. Ты не чувствовал ни себя, ни пространства, сидишь – и между тобой и креслом нет разницы. Он-то, разумеется, крепнул, оживал еще на неделю, писал, снимал, ненасытный, безудержно живой. Полагалось непрерывно скармливать ему искусство, язык, еду, мужчин, женщин. Прожорливый монстр, которого едва удерживали человеческие стены. Аппетиты его не знали границ…
Все это он выпалил с жаром, но осекся на полуслове.
– Долго вы прожили в «Гребне»? – спросил я.
– Недолго. Наша дружба затрещала по швам после смерти его первой жены. Джиневры. Она очень ревновала. Я почел за лучшее уехать. Путешествовал за границей. Но хоть на край света беги, тот, от кого бежишь, следует за тобой неутомимо, как звезды. И хватка его не слабеет – наоборот. Меня не было пятнадцать лет. Потом вернулся в Каргу, пришел в «Гребень», спросил Станисласа, нельзя ли снова у него пожить. Я надеялся, нам удастся начать с чистого листа, вернуться к тому, что было до гибели Джиневры. А у него новая жена, Астрид, и прелестное дитя. Александра. И новый фильм, дикое творение, которое он вырубал из ничего. В «Гребне» куча народу – писатели, художники, ученые. Но через месяц он отвел меня в сторонку и сказал, что пора мне подумать о будущем, о том, где я построю эту церковь своей мечты. Разумеется, подальше от него. «Пускай плющ победит», – говаривал он, и это означало, что без толку прибирать и освещать те комнаты в доме, куда он больше не собирается заходить. Он всю жизнь так жил. Он сам – как громадный особняк, где полно заросших покоев: деревья пронзают разбитый потолок, плющ уползает сквозь пол. Я все понял. Он столько раз поступал так с другими. А теперь отсылал восвояси меня. Велел исчезнуть. Раствориться в затемнении. Станислас вечно шел вперед, вечно воевал, вечно любил, галопом мчался к новому таинственному незнакомцу, новому острову, новому морю. Позади оставались одни руины. Но он не оборачивался – он их никогда не видел. Не смотрел. Меня это глубоко ранило. Он был одновременно добрейшим человеком и совершенным варваром. Менял эти качества как перчатки, к своему удобству. Словно прекрасный мерцающий свет заманивал тебя в чащу. И когда ты заблудишься, когда дороги назад уже не отыскать, этот свет атаковал тебя, обнажал, ослеплял, обжигал. Я не мог от него отказаться. Я не смог забыть Станисласа за пятнадцать лет. Уж не знаю, какого рожна он решил, что смогу теперь!
Последнюю фразу он невоздержанно рявкнул, брызнув слюной, но мигом прикусил язык. И вздохнул, пытаясь взять себя в руки.
Я ошеломленно его разглядывал. Марлоу Хьюз говорила, что он «маслянистый» – очень странный эпитет. И однако он в самом деле был как масло, что подтекает из расхлябанной трубы, беззвучно и безжалостно каплет на пол. Поначалу пятно едва различимо, но проходит время – и оно безбрежно, отвратительно.
Его жалость к себе была тошнотворна, но я различал в нем очень подлинную, очень глубокую рану, которая так и не зажила.
– Вскоре, – продолжал Виллард, – я среди ночи пробрался в комнату его девочки. Нелепо, до чего легко это оказалось. Какая, если вдуматься, ирония, что он не защитил самое драгоценное свое творение – вот именно он, Кордова, вечно предостерегавший, что необходимо бояться своей тени, ибо нет в мире ничего страшнее. – Он усмехнулся. – Я ее встряхнул, разбудил, но она не испугалась. Села, потерла глаза, спросила, не приснился ли мне кошмар. Это было мягко сказано. Я ответил, что случилось ужасное. Мне нужна ее помощь. Ее отца похитили тролли, надо идти его спасать глубоко-глубоко в лесную чащу. Выдернул ее из постели, велел молчать, не то тролли придут и убьют ее мать и брата. Она и не пикнула. Я отвел ее прямиком в подвал, вниз по ступенькам, в тоннель. Даже куртки ей не дал, туфельки не надел. Но Александра не боялась. О нет. Она же дочь Кордовы. Всего пять лет, и такая уверенность, ни капли страха. По сей день помню, как шлепали ее босые ножки, как тихо и чисто они ступали подле меня по земле и как мой фонарик касался подола ее белой ночной рубашки, ошпаривал его. Мы шли, и тоннель был – словно черная вена, и все вился и вился. В центре на распутье она сказала, что поранила ногу. У нее шла кровь. Наверное, на гвоздь наступила. Но я поволок ее дальше, по узкому проходу к поляне. К перекрестку. Я там прежде не бывал. Я не смел.
Он покачал головой, переплел пальцы, стиснул руки, будто молился. Я обернулся на Сэм. Она поставила коня на журналы, тихонько беседовала с ним и гладила по гриве. Еще несколько минут – и все.
– Наконец, – почти неслышно прошелестел Виллард, – как раз когда я заподозрил, что мы спускаемся не в леса, но к самому ядру земному, замаячил тупик. Земляная стена, железная лестница. Я взобрался, отодвинул задвижку на люке. Открывался он в густом подлеске, и далеко справа, за каким-то мостом над бурной рекой, я их и увидел. Толпу. И костер. Оранжевый свет на черных-черных мантиях – как стробоскоп. И однако шум – я никогда не слышал ничего подобного. Точно звери, но я не узнавал этих зверей. Козел, свинья и человек в одной шкуре. Я застыл в ужасе. Я больше не мог идти. Схватил девочку за локоть, поднял. Она от боли вскрикнула. Я выпихнул ее из люка. И объявил, что у нее есть один-единственный шанс спасти отца от адского пламени. Что ее папа вон там, у костра за мостом. И ей надо сделать одно: побежать к нему быстро-быстро, как только умеют бегать ее ножки, и тогда она его спасет. Она выслушала, и такая мудрость была в ее глазах – серые глаза, его глаза, собственно. Она будто обо всем догадалась, все поняла.
Он перевел дух.
– Я не мог смотреть, как она побежит. Я не посмел. Спустился в тоннель, закрыл люк и запер, чтоб она не влезла назад. И побежал по тоннелю. И двух минут не прошло, как я услышал душераздирающий крик. Я узнал голос. Это он кричал. Моя любовь. Кордова. Словно его убивали, словно любимые собаки драли его на куски, отгрызали руки и ноги. Это его губила любовь. Я не остановился. Прибежал в дом, поднялся к себе. Всю ночь прятался под одеялом, и сердце мое грохотало от ужаса того, что я натворил. Я ждал, что Кордова придет ко мне. Понимал, что в отместку он убьет меня, нимало не колеблясь. И однако… я ошибся. Наступил рассвет. Взошло солнце. Небо синее, облачка – как конфетки, будто ничего и не случилось. Будто все это сон.
Он опять затравленно вздохнул, другой ногой оперся на подставку табурета, сложил руки на коленях и нахохлился, будто и сам распадался на куски.
– Ее дальнейшее преображение…
Он осекся, будто сам не постигал своих слов.
– Видите ли, прежде я никогда не верил. Естественно. А теперь от веры было не отмахнуться. Иных объяснений я не находил. Станислас умирал от отчаяния. Он не знал, какую роль сыграл я, – почему-то Александра ему не сказала. Но при каждой встрече я ловил на себе ее взгляд. И понимал: она вспоминает ту ночь, вспоминает, что я с ней сделал. А Станислас пребывал в неведении и умолял меня остаться. Я ему занадобился, поскольку теперь он цеплялся за Бога. Бог – скучный родственник, про которого не вспоминают – не звонят, не пишут, – пока не потребуется серьезная услуга.
Он улыбнулся.
– Я стал незаменим. Прожил с Кордовами еще десять лет. Посвятил себя Станисласу целиком. Растолковывал католическую теологию. Помогал учиться и молиться – за собственную душу, но особенно за душу Александры – душу, которая постепенно, неисправимо темнела. Я посоветовал обратиться к экзорцисту. Но ведь она не была одержима, так? Отнюдь. То было обещание. Сделка. Изучив легендарные исторические пакты с дьяволом, я отыскал возможное решение. Пусть Станислас на место Александры подыщет другого ребенка. Так на так. Одна чистая душа за другую. Александра освободится. И я прочел, что для ритуала, простой передачи долга, не требуется причинять ребенку вред. Достаточно одежды, любого предмета, который принадлежал исключительно ему. Я рассказал Кордове как-то невзначай – я не думал, что он на такое пойдет. Он, невзирая на все свои изъяны, детей обожал. Но он стал ночами уезжать из «Гребня». Шофер возил его в окрестные школы, и там Станислас бродил по игровым площадкам, по стадионам и коридорам, искал потерянные детские вещички. Вернувшись домой с добычей – рубашечками и туфельками, пластмассовыми солдатиками и плюшевыми мишками, – он сгружал это все в мешок и уходил на перекресток. И ночь за ночью, неделю за неделей пытался обменять неизвестного ребенка на Александру. Знал об этом я один. Но не помогало. Ничего не помогало.
