Николай Волынский - Год беспощадного солнца
– Тут ты прав, Дима, – согласился главврач. – Сей индекс появился у нас буквально намедни. Я и сам толком о нем ничего не знаю.
– Все-таки препарат?
– Да.
– Но ведь он уже применяется у нас? Что это – клинические испытания? Почему тогда о нем знает и пустил в дело только доктор Сукин?
– Еще и Крачков, – добавил Демидов.
– И Крачков? – повторил Мышкин. – Что дальше? Как они обходятся без нас, без гистологов, без биохимиков? Им что – не нужны результаты собственной работы?
Демидов неожиданно зевнул – громко и с удовольствием.
– Значит, так, – добродушно сказал он. – Докладываю, товарищ прокурор Мышкин… Слушай внимательно и не говори потом, что не знал. Наш волшебный цитоплазмид, как и все на свете, имеет известные ограничения и недостатки.
– Не смею опровергать… – усмехнулся Мышкин.
– Точнее, он не имеет тех возможностей, которые мы хотели бы иметь. Цитоплазмид, как тебе давно и хорошо известно, реагирует, в основном, на ткани головного мозга. А вот я лично хочу, чтоб работал и по спинному. И по почкам, печени, миокарду, кишечнику. Мне вместо дедовского дробовика хочется иметь пулемет с лазерным прицелом. Ты бы хотел иметь такой?
– Еще бы! – кивнул Мышкин. – Универсальное оружие. Мечта Шварценеггера.
– «Югофарм», производящий цитоплазмид, себя исчерпал. – продолжил Демидов. – Там уже не способны дать еще что-нибудь хорошее и полезное. Несмотря на то, что там командуют Златкис и этот… как его? Ну, министр иностранных дел у Ельцина? Господин «Да»? Давалка дешевая, подстилка американская.
– Оскорбляете честных давалок с Лиговки.
– Так как его фамилия? Напомни.
– Зачем нам кузнец?
– Кузнец нам не нужен, – согласился Демидов. – Едем дальше. Не способен «Югфарм» в первую очередь потому, что мозговой трест у них состоял почти сплошь из сербов. Где они теперь, сербские химики, фармацевты, врачи? Одних натовцы с землей смешали – бомбы с доставкой на дом. Других албанцы и хорваты перерезали, как ягнят молчащих. Для такого благородного дела у хорватов, например, даже ножи специальные есть. «Сербосек» такой нож называется.
– Подонки! – вырвалось у Мышкина.
– Оскорбление для честных подонков. Остальные на войне погибли, а те, кто уцелел, разбежались, потому как нынешние сербские власти…
– Оккупационная администрация, – вставил Мышкин. – Как у нас.
– …Эта администрация занимается чрезвычайно выгодным бизнесом: продает натовцам по твердым ценам в долларах за голову своих соотечественников, вся вина которых в том, что они хотели защитить свои семьи и спасти от уничтожения свое отечество. Это победителей, как мы знаем, не судят. А побежденных судят всегда, причем безо всяких законов. Короче, фонд решил подключить к делу своих специалистов из других своих контор – немцев, швейцарцев, голландцев и даже двух химиков из Исландии. «Индекс-м» – совершенно новый препарат, хотя в основе – наш старый добрый цитоплазмид. Вот как раз сейчас дело подошло к началу клинических испытаний. Вопрос одного-двух месяцев. Доволен?
– Не совсем, – осторожно ответил Мышкин.
– Что же вас, барин, ваше сиятельство не устраивает?
– Почему все делается тайно?
Демидов снисходительно усмехнулся.
– Да потому, ваше благородие, что ты не в советской стране живешь, а в бандитской малине. Это в те времена власть требовала, чтобы такие препараты и информация о них распространялась как можно шире среди советских врачей. А теперь – нет, шалишь! Теперь конкуренция. И коммерция. Стало быть, и тайна – коммерческая. Не будет тайны – ты первый без штанов останешься. Заруби себе на носу!
– Понимаю. Но почему тайна для патологоанатомического отделения? Что они там, испытатели, и доктор Сукин с ними, – телепаты? Экстрасенсы?
– Обиделся… – констатировал Демидов. – Мышкина не позвали в жмурки играть. Не позвали – значит, еще не время! Дело только начинается. Не волнуйся, детка, выйдет только срок, будет тебе белка, будет и свисток.
– А вы, Сергей Сергеевич, уже применяли?
– Еще руки не дошли. Во-первых, клинические испытания официально не объявлены. К тому же сейчас его у нас нет. Были крохи, погоды не делали.
– Спасибо, Сергей Сергеевич. Тогда я поспрашиваю Сукина.
– Можешь не трудиться. Он тебе ничего не скажет.
– А вы можете дать ему команду?
– Ни в коем случае!
– Почему?
– Тебе русским языком сказано: официально ничего не началось! – рассердился Демидов. – А я, по-твоему, должен теперь признать, что мы занялись самодеятельностью. За такое и посадить могут. Теперь все понял?
– Да, спасибо… Я могу идти?
– Давно пора – надоел. Только вот что: дам тебе бесплатный совет. Поосторожнее будь!. И не в частности, а вообще в жизни. Иначе не сносить тебе головы, доктор.
– Мне бы домой. Еле на ногах держусь. Вторые сутки не сплю. И отойти до сих пор не могу после всего этого…
– Понимаю. Говорят, красивая была?
Мышкин молча кивнул. К горлу у него снова подкатил острый комок. Он встал и, не говоря ни слова, вышел.
В коридоре вдруг остановился и со страхом обнаружил, что не может дышать, – опять железный кол в груди. Заныл левый мизинец – невыносимо, боль поползла вверх по локтю. Страх смерти охватил Мышкина, волосы на темени поднялись дыбом.
Он все-таки сумел набрать воздух в легкие – сколько получилось. Потом задержал дыхание и так стоял, опираясь спиной о стенку. Через несколько секунд потемнело сначала в голове, потом темнота окутала все вокруг, и только вспыхивали и гасли в ней голубые и быстрые, как грозовые молнии, пятна. Сознание помрачилось, и Мышкин испугался, что совсем его потеряет, но одновременно понимал: надо продержаться на вдохе еще чуть-чуть, еще несколько секунд и он победит.
Вслед за тем межреберные мышцы неожиданно расслабились сами, грудная клетка медленно опустилась, густой горячий воздух покинул легкие. Мгла перед глазами рассеялась, и вдруг все вокруг предстало в необычайной четкости и яркости – стертые узоры синтетического ковра под ногами, дрожь люминесцентной лампы, каждая трещинка в белой, после евроремонта, стене напротив. Еще несколько секунд – исчез железный кол, стенокардическая боль оттаяла. Мышкин прислушивался к себе и фиксировал дальнейшие свои ощущения. Осторожно сделал еще вдох – медленный и поверхностный. И тут блаженно-теплая волна пронеслась в голове, потом спустилась ниже, тепло неожиданно залило миокард, а вслед по всему телу распространилось легкое, но отчетливое ощущение эйфории.
Через эвакуационный выход он неторопливо прошел во внутренний двор клиники, где в заросшем и заброшенном садике среди одичавших роз и гортензий бродили бездомные коты, а в беседке, в центре садика, бездомные кошки организовали роддом. Сейчас там было пусто.
Посидев в тени беседки и с наслаждением вдыхая воздух с легким запахом розы, Мышкин глянул на часы: половина восьмого. И вдруг пронзительно осознал, что ему некуда идти. И он теперь такой же бездомный, как и местные коты, хотя и у него, как у них, тоже есть какая-то крыша над головой и можно под ней спрятаться от дождя, зимой от снега. Но того дома, который совсем недавно стал несущей конструкции всей жизни, уже нет. Еще несколько дней назад дом, новый и ставший родным, после того как его изменила одним своим присутствием Марина, и радовал и пугал своей новизной и счастьем обладания, какого еще никогда Мышкин не испытывал, а теперь он на пожарище. И никто не скажет ему, как жить дальше и можно ли отстроиться. Мало того, его же самого и обвиняют в поджоге.Он не хотел и даже боялся возвращаться в свою квартиру и по другой причине. Мышкин хорошо знал свою слабость, в состоянии стресса очень опасную. Стоит только попробовать залить стресс водкой – и ему не остановиться: двухнедельный запой обеспечен.
– Нельзя сейчас, – сказал он сам себе вполголоса. – Ведь потом не поднимусь. Все элементарно просто, Дима: ты давно не студент – силы не те…
Ветер рывком пригнул большой разовый куст, подбросил вверх столбом горсть ярко-красных лепестков, и Мышкин отчетливо услышал, как лепестки, опускаясь на землю, шуршат сквозь воздух, и в шуршанье этом он услышал еще какие-то звуки – кажется, шепот, хорошо знакомый, не забытый, тоже почти не слышимый, но все равно отчетливый: «Счастье – это просто отсутствие горя».
Он вскочил, опрокинув полусгнившую скамью, и диким взглядом огляделся. В саду по-прежнему никого. Мышкин медленно опустился на землю рядом со скамейкой, задрал голову и, глядя на мутно-серое раскаленное небо, тихонько заскулил, время от времени повизгивая, как щенок, которого любимые хозяева, самые дорогие на свете существа, выбросили в лесу, а он не понимает, что же такое произошло, но безошибочно, хоть еще и смутно, чувствует – случилось большое и, наверное, непоправимое горе.
Вернулся в ПАО, потоптался без цели и объявил, что ему надо домой, да и остальным пора разбегаться. Литвак пожал плечами и пошел к себе переодеваться. Клюкин с Клементьевой многозначительно переглянулись.
Клементьева сказала – мягко, но убежденно:
