Михаил Зайцев - Час ворона
Из сказанного Антоном я выяснил, что, потеряв сознание, сумел еще несколько раз укусить Агиевского за шею. Я, находясь практически в обмороке, продолжал рвать зубами Мишино горло, пока подоспевшие на помощь хозяину мужики не оттащили меня подальше от истекающего кровью Агиевского. Потом они сгоряча попинали меня ногами. Били преимущественно по голове, и легкий обморок от удушья плавно перешел в глубокую и долгую отключку. Удивительно, что нет сотрясения мозга. Но меня не тошнит, а значит, если и сотряслись мозги, то не особо, без последствий.
Покуда меня били, Антон и китаец пытались оказать неотложную помощь Михаилу Александровичу Агиевскому. Медицина оказалась бессильна. И восточная, и европейская. Сей радостный для меня диагноз Антон поспешил сообщить Любови Игнатьевне, воспользовавшись услугами и преимуществами мобильной связи. Их первая телефонная беседа была исключительно короткой. Любовь Игнатьевна разрыдалась и повелела всем срочно возвращаться на дачу. Меня велела привезти живьем. И вот теперь, по дороге на дачу, Антон позвонил хозяйке второй раз и подробно рассказывал, как чего приключилось.
Смерть Михаила Александровича означала, что Любочка из правительницы де-факто становится властительницей де-юро. Она теперь не просто распоряжается Мишиными деньгами, она их наследует, и капиталы Агиевского отныне целиком и полностью принадлежат ей. И в бизнесе, в делах она теперь не замещает больного супруга, а командует. И Мишины незаконченные разборки – завершать ей. А значит, судьба моя отныне целиком и полностью в нежных руках женщины, которую я заставлял держать во рту пистолетный ствол...
Кавалькада машин добралась до дачного поселка за полчаса. Не знаю, каким образом Любовь Игнатьевна или ее приближенный Антон уладили дела с милицией, но ни по пути, ни на даче ментов не наблюдалось. Может, где-нибудь в дачном домике и пряталась пара милицейских полковников, однако омоновский автобус на маршруте я не заметил. Или просто плохо смотрел? Лежа с подбитым глазом на заднем сиденье автомобиля, много ли увидишь?
Машины заглушили моторы, въехав в подземный дачный гараж. Трое мужиков выволокли меня на бетонный пол и потащили подвальными коридорами. Связанные ноги скребли по полу, и я ощущал себя рыбой, попавшей на крючок. Меня впихнули в ту комнатушку-камеру, где я уже побывал вчера днем. Тогда в камере нас было трое – я, Лешка и Толик. Теперь я остался один-единственный живой заключенный дачи-тюрьмы.
Я валялся на холодном полу, и все мне было по фигу. Дело сделано – человек со шрамом мертв. Скоро последую за ним. Даст бог – помру без затей. Откроется железная дверь в мое последнее прибежище на этом свете, мощная дверь частной камеры смертников, на пороге возникнет Антон или один из камуфляжных мужиков, грянет выстрел, и все, я труп. Отмучился.
Как я думал, Любовь Игнатьевна велела привезти меня живьем лишь для того, чтобы ускорить приезд похоронной процессии от места гибели Агиевского до арендованной за его деньги дачи. Взялись бы мужики кончать пленника в лесу, пришлось бы ждать, пока мертвого Стаса Лунева закопают, замаскируют место погребения и т.д. и т.п. Любочку оглушило известие о смерти мужа, и она приказала сгоряча – езжайте быстрей, Антон спросил, чего делать с Луневым, и Любочка, рыдая, машинально ответила, дескать, ничего, главное – приезжайте быстрее. Вот так я объяснял себе то, что жив до сих пор.
А ближайшее будущее представлялось мне приблизительно следующим образом: пару часов я буду валяться здесь, в камере, ибо сейчас не до меня, с появлением покойника в доме у его хозяйки и челяди появляется масса неотложных забот и вопросов, потом обо мне вспомнят, откроется тяжелая дверь, и далее понятно – пиф-паф, ой-ей-ей, плюс контрольный выстрел в висок.
У меня в запасе есть несколько часов. Что делать? Спать! Я постоянно недосыпал, мотаясь в бурных волнах жизни. Всю жизнь мечтал двое суток кряду не вылезать из постели, и ни разу не получилось отоспаться от пуза. Прошлую ночь я вообще не спал. И позапрошлой ночью не выспался. Спать хочется ужасно. Вот только избитое тело болит и электрический свет мешает. А, ну и черт с ним, со всем! Буду спать назло всему и всем. Повезет – расстреляют во сне. Мистики убеждены, что без всяких мытарств по загробному миру, сразу в верхние астральные слои божественной атмосферы попадают счастливцы, которых смерть настигла либо в состоянии оргазма, либо сна. Первое мне не грозит, на второе можно рассчитывать и надеяться.
Засыпая, я лениво сокрушался, что так и не снял свое «хорошее кино». Не сложилось, не вошло. И дерево не посадил, и дом не построил, и ребенка не родил. Хотя кто знает, быть может, бегает где-то сейчас белобрысый малец. По молодости я любил путешествовать и отчаянно любил женщин. И они меня любили. А через пару часов одна повзрослевшая влюбленная в меня девчонка отдаст короткий приказ: «Кончайте его!» Секс и тлен всегда будут сосуществовать рядышком, веками шли, идут и будут идти рука об руку, пока светит солнце, пока мерцают звезды...
... Меня разбудил скрип открывающейся двери. Первым в камеру вошел Антон. За ним – Любовь Игнатьевна.
Она переоделась в длинное закрытое черное платье. На голове черная газовая косынка. На ногах черные туфли. Глаза покраснели от слез.
– Антон, выйди! Оставь нас, – велела Любовь Игнатьевна.
Антон вышел без всяких возражений, плотно прикрыл за собой дверь. Мы остались вдвоем. Я и она. Я на полу, связанный, с кляпом во рту. Она – в шаге от меня, прямая, гордая, уверенная в себе.
– Сейчас принесут ваши вещи, Станислав, и я отпущу вас на все четыре стороны, – произнесла Любовь Игнатьевна твердо, сверху вниз пристально посмотрела в мои слезящиеся со сна глаза. – Вы негодяй, Стас! Вы воспользовались чисто женской слабостью и сентиментальностью. Вы переиначили все, о чем я вам доверительно рассказала о себе и о муже, спровоцировали Михаила на безумный поступок, и... он поплатился жизнью... Окружающие могут решить, что не вы, а я вашими руками убила своего супруга! Вы лишили меня родного человека и поставили в несуразное положение. Прикажи я сейчас вас застрелить, это будет понято превратно. Злые языки скажут, что я просто-напросто уничтожила бешеного пса, которого сама же научила, как ловчее подобраться к горлу своего супруга... Я вас отпускаю, поскольку у меня нет иного выхода из создавшегося положения. Пусть все думают, что я действительно до сих пор в вас влюблена. В мужском мире, где мне приходится жить и работать, единственное, что будет прощено женщине, – ее чисто женские, сердечные слабости... С милицией у вас проблем не возникнет. Я еще не давала описания похитителя-вымогателя. Я опишу милиционерам внешность Захара Смирнова. За покойным уголовником запишут и гибель Михаила. Пусть ищут Захара. Его не найдут. И вы, Стас, забудьте обо всем, что произошло за прошедшие два дня. Я не спрашиваю вас, откуда вы узнали имя, отчество и фамилию моего мужа, откуда узнали то, о чем я умолчала. Но я догадываюсь, кто и как выяснил это для вас. И еще я догадываюсь, что вы примерно представляете себе мой авторитет и возможности. Запомните, Стас, ослушаетесь, начнете болтать лишнее, и я претворю в жизнь угрозы мужа касательно матери Алексея Митрохина и семьи Анатолия Иванова. Живите, как жили. Ничего не было. Прощайте!
Сказать, что я удивился, означает ничего не сказать. Да, удивился я, конечно же, не без этого, однако меня вдруг целиком захватило абсолютно неуместное и необъяснимое чувство досады. В смерти нет риска. Умереть не страшно, когда смирился с переходом в другой мир, где тебя ожидает долгожданный покой. А когда ты уже успел обрести душевное равновесие в ожидании неизбежного конца и на тебя вдруг опять обрушиваются тяготы, заботы и хитросплетения бытия, поверьте мне – это тяжело. Чертовски тяжело, честное слово! Ведь что такое жизнь в конечном итоге? Жизнь – это болезнь, которая заканчивается смертью, а передается половым путем.
Между тем жизнь продолжалась. Любовь Игнатьевна решительно повернулась ко мне спиной и, цокая каблучками, покинула комнату-камеру. Как только она вышла, появились Антон с тремя помощниками. Вчетвером они быстро меня развязали, поставили на ноги, отряхнули запачканную одежду. Антон протянул влажное полотенце, я вытер лицо и руки. Глядя на меня, будто впервые видит, Антон с безразличием и равнодушием тюремного врача залепил бактерицидным пластырем ссадину над подбитым глазом. Критически осмотрел мое лицо и спрятал под еще одним пластырем синяк на скуле. Теперь я могу появиться на людях в более или менее пристойном виде, не привлекая чрезмерного внимания любопытных граждан и бдительных патрульных мусоров свежими следами побоев. Теперь я вроде как от врача иду, добропорядочный волосатый дядька, протрезвевший и подлечившийся.
Антон на секунду заглянул в коридор. Там, спрятанная от моих глаз, дожидалась меня голубая спортивная сумка фирмы «Адидас». Приближенный слуга Любови Игнатьевны протянул сумку, предлагая заглянуть в ее расстегнутое нутро. Я заглянул. Все на месте: демонстрационная видеокассета, листочки сценария про «Капитал» с раскадровкой к нему, диктофон, аудиокассеты, видеокассета, бумажник, ключи от дома. Дождавшись, пока я кивну головой, мол, все о'кей, Антон бжикнул «молнией», отдал мне сумку и жестом предложил выйти в коридор. Я вышел. Двое впереди, двое сзади, впятером идем по коридору. Дошли до гаража, там ни ду-ши. Гаражные ворота открываются, меня выводят во двор, доводят до ворот на дачную улицу, открывают калитку. Все молча. Никаких прощальных слов, обещаний рано или поздно отомстить за любимого хозяина. Глаза конвоиров пусты, рты закрыты, на лицах ничего не выражающие маски.
