Лоран Ботти - Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Отец Картло открыл глаза. Комната предстала перед ним в искаженных пропорциях, и он осознал, что смотрит на нее сквозь очки для чтения, в которых отражаются голубоватые отблески телеэкрана. Он вялым жестом снял их и увидел перед собой гостиную как есть — погруженной в полумрак, сквозь который слабо мерцал экран.
Священник прислушался. Мадам Муссонэ никогда не приходила так поздно и, конечно, не сделала бы этого, его не предупредив. А она была единственной, у кого были ключи. И единственной, кто знал о нем все — включая и самое худшее…
Отец Картло убавил звук телевизора до минимума — теперь тот был всего лишь светильником — и снова прислушался.
Ступеньки больше не скрипели. «Это, наверно, мои старые мозги», — подумал он, усмехнувшись. На самом деле нет никаких причин, чтобы…
Снова скрип. Прямо под дверью.
Отец Картло вздрогнул и попытался стряхнуть оцепенение, чтобы встать с кресла.
Он уже начал неуверенно подниматься, опираясь на подлокотник, и вдруг увидел, как дверная ручка поворачивается. Секундой позже в дверном проеме появилась высокая темная тень.
Несколько секунд отец Картло смотрел на нее, не ощущая страха. Он знал, кто это, — не точно, поскольку лица вошедшего нельзя было разобрать, но в одном был уверен: это человек, родившийся в Лавилле, и он пришел сюда явно не с дружескими намерениями. В любом случае, священник знал, что рано или поздно это случится. По всем законам жанра ему нужно было схватить распятие и пузырек со святой водой — и тогда комнату озарило бы Божественное сияние… если бы в жизни все было так же, как в мистических триллерах.
Несмотря на пары алкоголя, все еще заволакивающие сознание, и вопреки своей давней готовности принять любую участь, священник почувствовал, как страх все же понемногу им завладевает. И когда существо одним рывком содрало кожу со своего лица, кюре из собора Сен-Мишель успел лишь подумать о том, что Сюзи Блэр, может быть, еще сумеет осуществить свои намерения… и о том, что его самого Бог никогда не простит.
Глава 48
Бастиан стоял посреди мастерской вот уже несколько минут.
Трижды он чуть-чуть приоткрывал дверь и выглядывал в сад — там все оставалось по-прежнему. Ни одной души, живой или мертвой, плотской или нематериальной. Лишь молочная пелена тумана, который стал более прозрачным.
Недавнее явление белых теней заставило его на какое-то время забыть о своем первоначальном намерении, и теперь он ждал, сам не зная, чего именно, — может быть, пока пройдет страх (но пройдет ли он когда-нибудь полностью?). При этом Бастиан почти невидящим взором осматривал обстановку, которой никогда раньше не видел — небольшую софу, взявшуюся непонятно откуда, с грудой маленьких подушечек, деревянный стол, заваленный тюбиками с красками и кистями, мольберт, цветы в вазах, — и спрашивал себя: это в самом деле было? я в самом деле их видел?
Он не знал ответа. Он вспоминал о том, что у некоторых девочек-подростков во время месячных появляется невероятная энергия, от которой перегорают лампочки и бьется посуда; о том, что женщины оказывались способными в одиночку поднять грузовик, если под колесами были их дети… Может быть, призраки, которых он видел, были вызваны его собственной психической энергией? Благодаря ей они материализовались… Других объяснений тому, что случилось, у него не было.
Бастиан продолжал стоять неподвижно, ощущая полное замешательство. Вопросы, вопросы…
Затем в последний раз приоткрыл дверь. Сад был таким же — спокойным и безмятежным.
Бастиан осторожно закрыл дверь.
Картины были здесь. Четыре — одна на мольберте и три у стены. Все они были закрыты от глаз: три повернуты к стене, четвертая, на мольберте, завешена куском ткани. Но Бастиан отчего-то не сомневался: это и есть те, новые картины. Раньше мать никогда не прятала работы.
Осторожно, словно боясь кого-то разбудить, он к ним приблизился.
Потом протянул руку к первой картине. Остановился в нерешительности. У него возникло ощущение, что он собирается совершить нечто запретное… совершенно ужасное.
Затем повернул картину.
Он не знал, что ожидал увидеть. Но, во всяком случае, не это: ярко-голубой, почти сияющий фон — словно летнее небо, поющее, радостное… Великолепное. Это был самый совершенный оттенок голубизны из всех, когда-либо созданных Каролиной Моро. Кое-где он был пронизан лучами света, которые словно прорывались изнутри самой картины: матери удалось передать всю буйную, радостную силу солнца, пробившегося сквозь легкую вуаль облаков.
Почему же она спрятала эту картину?
Бастиан немного отошел. Он уже знал, как нужно смотреть.
Нужно было отыскать расплывчатые цветовые пятна, разгадать их смысл. С однотонными картинами это было сложнее сделать, но, в конце концов, на картинах матери всегда было несколько оттенков. Пятна одного оттенка слегка выступали на фоне другого, и, хотя их контуры были нечеткими, все же их можно было разглядеть.
Бастиан сосредоточился и слегка прищурил глаза. Дерево? Да, кажется, дерево… Вот узловатый ствол. Форма его, правда, была необычной, словно у дерева из сказки: оно казалось одушевленным….
Под ним… обнимающаяся пара? Впечатление было мимолетным, но Бастиан старался удержать его, прослеживая изгибы контуров… И вдруг картина как будто разом исчезла — это был самый восхитительный и самый раздражающий момент в созерцании материнских творений.
Так, что здесь?.. О, да! Вот он и увидел… Да, теперь он не видел ничего, кроме этого: обнимающейся пары под деревом.
Или это воспоминание о поцелуе Опаль повело его восприятие таким путем?..
Нет. Это воспоминание он хотел не обнаружить, а скорее скрыть. К тому же пара была обнаженной… Мужчина и женщина обнимались стоя, как будто были где-то на улице, но в то же время были обнажены, словно собирались заняться любовью.
Бастиан еще некоторое время любовался картиной — без сомнения, она была лучшей из всех работ матери и заслуживала самого почетного места в доме. Она словно бы излучала любовь.
На мгновение его охватила безумная надежда: а может быть, мать хотела сделать им сюрприз? Может быть, она просто дорабатывала какие-то детали, добиваясь, чтобы картины стали еще более живыми?..
Уже не колеблясь, он схватил следующую картину за угол рамы и повернул к себе, торопясь найти подтверждение своей догадки.
И в ужасе отшатнулся.
Фон был темно-серый — угольный, антрацитный, почти черный… По нему расходилось нечто вроде красной ауры, сердцевина которой была темно-багровой… Картина не была безобразной, о нет! Но… это не была картина его матери. Никогда один и тот же человек не смог бы создать две картины, насыщенные настолько противоположными эмоциями. И такое сочетание красок, от которого все холодело внутри, было совсем не в стиле Каролины Моро… Теперь Бастиан вспомнил, где уже видел такое небо: у матери над головой, в тот день, когда Жюль погиб под колесами машины…
На секунду Бастиан закрыл глаза — он не был уверен, что хочет всмотреться в картину и увидеть то, что она на самом деле изображает.
Когда он открыл глаза, изображение предстало перед ним со всей отчетливостью: багровое пятно в центре картины было тельцем ребенка. И одновременно — одной сплошной раной, откуда во все стороны растекалась кровь. Проследив за одним из широких размытых лучей красной ауры вплоть до того места, где она тускнела, сливаясь с темно-серым фоном, Бастиан различил в углу картины лезвие ножа… По сравнению с размерами ребенка — это был почти младенец — оно выглядело огромным.
Острая жалость сдавила Бастиану горло. Он понял, что ошибался: это действительно нарисовала она… его мать.
Чувствуя, как сердце колотится чуть ли не в горле, Бастиан снова развернул картину к стене. Может быть, хватит? — спросил он себя. Но решил, что нет. Он должен узнать истину. Он пойдет до конца.
Быстрым движением он развернул к себе третью картину.
«Пожар», — подумал Бастиан; это первое, что пришло ему на ум. Картина словно плавилась прямо на глазах. Она, как и первая работа, состояла из множества оттенков, но если на первой картине оттенки были голубого цвета, то на этой — красного, желтого и оранжевого. И снова Бастиан поразился жестокой силе материнского таланта, которой до сих пор в нем не подозревал. Как будто ее привычную живопись озарил какой-то неведомый гений — по крайней мере, в свои двенадцать лет он не мог сформулировать это иначе. Языки пламени перед его глазами словно танцевали — хотя, возможно, Каролина Моро рисовала не огонь, а снова облака. Потребовалась какая-то очень необычная техника, чтобы воспламенить облака.
Однако эта картина никак ему не поддавалась: невозможно было угадать то, что скрывалось среди языков пламени. Как будто в них все сгорело. Может быть, это и была идея картины: показать, что раньше здесь было нечто, которое теперь полностью уничтожено и уже никогда не возродится.
