Ларс Кеплер - Гипнотизер
В голове стало пусто и тихо. Я слышал, как на кухне тикают настенные часы, слышал, как шумят время от времени проезжающие по дороге машины. Дверь открылась, вошла Симоне. Прочитав газету, она побледнела как покойник.
— Что происходит? — прошептала она.
— Не знаю, — сказал я и почувствовал, как пересохло во рту.
Я сидел, уставившись в пустоту. Что, если моя теория оказалась ошибочной? Что, если гипноз не помогает людям, пережившим глубокую травму? Если так, на их воспоминания могло повлиять мое страстное желание определить модель поведения. Я не верил, что Лидия под гипнозом видела несуществующего ребенка. Я был убежден, что она описала реальное воспоминание, но теперь я начинал чувствовать растерянность.
Странным оказался короткий путь от лифта до кабинета Анники Лорентсон. Никто не хотел смотреть мне в глаза. Когда я шел по коридору, у людей, с которыми я обычно перекидывался парой слов, был нервный подавленный вид, они отворачивались и спешили пройти мимо.
Даже запах в лифте был незнакомый. Пахло гнилыми цветами, и мне пришли на ум похороны, дождь, прощание.
Когда я вышел из лифта, мимо пробежала Майя Свартлинг. Она не обратила на меня внимания. В дверях директорского кабинета ждал Райнер Мильк. Он посторонился, когда я вошел и поздоровался.
— Садитесь, Эрик, садитесь, — сказал Мильк.
— Спасибо, лучше постою, — коротко ответил я, но передумал. Я все еще не мог понять, что здесь делает Майя. Может быть, она пришла защитить меня? Ведь она единственная, кто действительно изучил мое исследование как следует.
Анника Лорентсон стояла у противоположной стены перед окном. Я подумал, как невежливо и необычно для нее не пригласить меня войти. Однако она стояла там, обхватив себя руками за плечи и сосредоточенно глядя в окно.
— Мы дали вам хороший шанс, Эрик, — начал Педер Меларстедт.
Райнер Мильк кивнул.
— Но вы уперлись, — сказал он, — не захотели добровольно отстраниться, пока мы проводим расследование.
— Я могу передумать, — сказал я тихо. — Могу…
— Теперь уже поздно, — перебил он. — Мы должны были дать ответ позавчера. Сегодня наши попытки оправдаться будут выглядеть просто жалкими.
Анника открыла рот.
— Я… — слабо произнесла она и повернулась ко мне. — Сегодня вечером я должна быть в «Раппорт», объяснять, почему мы не запретили вам работать.
— Но я не сделал никакой ошибки, — сказал я. — Если пациент является с нелепыми жалобами, невозможно из-за этого запретить годами длящееся исследование, бесчисленные программы лечения, которые всегда были безупречными…
— Не один пациент, — возразил Мильк. — Их несколько человек. К тому же теперь мы услышали, что думает о вашем исследовании эксперт…
Он покачал головой и замолчал.
— Этот самый Йоран Сёрельсен или как его там? — зло спросил я. — Я о нем никогда ничего не слышал. Он же совершенно не в курсе — следования.
— У нас есть специалист, который изучал вашу работу несколько лет, — объяснил Мильк и поскреб шею. — Она говорит, что вы хотите многого, но почти все ваши тезисы построены на песке. Доказательств у вас нет. Однако, чтобы продемонстрировать собственную правоту, вы закрываете глаза на то, что было бы благом для пациентов.
Я онемел.
— И как зовут вашего эксперта? — выговорил я наконец.
Они не ответили.
— Может быть, ее зовут Майя Свартлинг?
Лицо Анники Лорентсон налилось краской.
— Эрик, — сказала она и наконец повернулась ко мне, — с сегодняшнего дня вы отстраняетесь от работы. Я больше не хочу видеть вас в своей больнице.
— А как же мои пациенты? Я должен наблюдать…
— Их передадут другому врачу, — оборвала она.
— Очи могут почувствовать себя плохо из-за…
— Это ваша вина. — Анника повысила голос.
В кабинете воцарилась абсолютная тишина. Франк Паульссон стоял отвернувшись, Ронни Йоханссон, Педер Меларстедт, Райнер Мильк и Свейн Хольстейн сидели с ничего не выражающими лицами.
— Ладно, — тускло сказал я.
Всего несколько недель назад в этом самом кабинете я получил новые средства. Теперь все было кончено, одним махом.
Когда я вышел на улицу, ко мне приблизились несколько человек. Высоченная блондинка сунула мне в лицо микрофон и жизнерадостно сказала:
— Здравствуйте! Как вы прокомментируете то, что одну из ваших пациенток, женщину по имени Эва Блау, на прошлой неделе забрали в психиатрическую больницу на принудительное лечение?
— О чем вы?
Я отвернулся, но за мной увязался оператор с телекамерой. Черный блестящий объектив преследовал меня. Я посмотрел на блондинку, увидел у нее на груди карточку с именем — Стефани фон Сюдов, увидел ее белую вязаную шапку и руку, махавшую, чтобы камеру развернули к ней.
— Вы настаиваете на том, что гипноз — хорошая форма лечения? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Значит, собираетесь продолжать?
Белый свет из высоких окон в конце коридора отражался в свежевымытом полу психиатрического стационара Южной больницы. Я прошел мимо длинного ряда запертых дверей с резиновыми прокладками и вытертой краской, остановился возле палаты В39, увидел, что мои ботинки оставили сухие следы на блестящем покрытии пола.
Из дальней палаты послышались громкие шлепки, слабый плач, потом все стихло. Я постоял, собираясь с мыслями, постучал в дверь, вставил ключ в скважину, повернул и вошел.
Запах мастики ворвался в темную палату, насыщенную испарениями пота и рвоты. Эва Блау лежала на койке спиной ко мне. Я подошел к окну и попытался впустить свежего воздуха, хотел немного поднять рольштору, но подвеска за что-то зацепилась. Краем глаза я заметил, что Эва собирается повернуться. Я потянул штору, но выпустил ее из рук, и она взлетела с громким стуком.
— Простите, — сказал я, — я хотел только впустить немного…
Эва с неожиданным резким звуком села и посмотрела на меня долгим взглядом; углы ее рта были горько опущены. У меня тяжело забилось сердце. У Эвы был отрезан кончик носа. Она уселась поосновательнее и уставилась на меня. На руке — окровавленная повязка.
— Эва, я приехал, как только узнал, — сказал я.
Она тихо хлопнула кулачком по животу. Измученное лицо; круглая ранка на носу отсвечивает красным.
— Я хотел помочь вам, — продолжал я. — Но я начинаю понимать, что ошибался почти во всем. Я думал, что напал на след чего-то важного, что я понимаю, как действует гипноз. Но все оказалось не так; я ничего не понимал. Мне страшно жаль, что я не сумел помочь вам. Ни одному из вас.
Эва потерла нос ребром ладони, и из ранки на губы потекла кровь.
— Эва? Зачем вы это с собой сделали? — спросил я.
— Это ты, ты, ты виноват! — неожиданно выкрикнула она. — Ты виноват во всем, ты сломал мне жизнь, отнял все, что у меня было!
— Я понимаю, что вы злитесь на меня из-за того, что…
— Заткнись, — оборвала она. — Ты ничего не понимаешь. Моя жизнь поломана — а я сломаю твою. Я дождусь, я умею ждать, сколько понадобится, но я отомщу.
Потом она завопила, широко открыв рот, хрипло и бессмысленно. Дверь распахнулась, вошел доктор Андерсен.
— Вам придется подождать снаружи, — сказал он прерывающимся голосом.
— Я получил ключ от медсестры и думал…
Он вытащил меня в коридор, закрыл и запер дверь.
— У пациентки паранойя…
— Вряд ли, — с улыбкой перебил я.
— Это мое мнение о моем пациенте, — отрезал Андерсен.
— Конечно. Простите.
— По сто раз на дню она требует запереть дверь и спрятать ключ в специальном шкафчике.
— Да, но…
— Она говорила, что ни против кого не будет свидетельствовать, что мы можем пытать ее электрошоком и насиловать, но она ничего не расскажет. Что вы с ней сделали? Она напугана, страшно напугана. Как глупо, что вы вошли…
— Она злится на меня, но не боится. — Я повысил голос.
— Я слышал, как она кричит, — возразил Андерсен.
После Южной больницы и встречи с Эвой Блау я поехал в телецентр и спросил, могу ли видеть Стефани фон Сюдов, журналистку из «Раппорт» — несколько часов назад она хотела, чтобы я дал комментарии. Рецепционистка позвонила ассистентке редактора и передала трубку мне. Я сказал, что готов принять участие в интервью, если Стефани это интересно. Вскоре ассистентка спустилась. Это была молодая, коротко стриженная женщина с умными глазами.
— Стефани может встретиться с вами через десять минут, — сказала она.
— Хорошо.
— Я отведу вас в гримерную.
Когда я после короткого интервью вернулся домой, в квартире было темно. Я покричал, что пришел, но никто не ответил. Симоне была наверху, сидела на диване перед выключенным телевизором.
— Что-нибудь случилось? — спросил я. — Где Беньямин?
— У Давида, — бесцветным голосом ответила она.
