Ларс Кеплер - Гипнотизер

Лицо Лидии страдальчески искривилось.

— Я-то думала…

Губы напряжены, уголки рта опустились.

— Я думала, что мы уже можем, но…

Она покачала головой.

— Я только не понимаю…

Она облизала губы.

— Вы понимаете, что я чувствую? Понимаете? Он просит прощения. Я повторяю, что завтра воскресенье, бью себя по лицу и кричу, чтобы он смотрел.

Шарлотте сквозь толщу воду с испугом смотрела на Лидию.

— Лидия, — сказал я, — сейчас вы выйдете из подвала, не боясь и не сердясь, вы почувствуете себя спокойной и собранной. Я медленно выведу вас из глубокого гипноза, подниму на поверхность, в ясность, и мы вместе обсудим то, что вы сейчас рассказали, только вы и я. А потом я выведу из гипноза остальных.

Лидия глухо, устало зарычала.

— Лидия, вы меня слышите?

Она кивнула.

— Я буду считать в обратном порядке и когда досчитаю до одного, вы откроете глаза, проснетесь и придете в сознание, десять, девять, восемь, семь, вы мягко поднимаетесь на поверхность, тело приятно расслаблено, семь, шесть, пять, четыре, вы скоро откроете глаза, но сидите на стуле, три, два, один… теперь открывайте глаза, вы проснулись.

Наши взгляды встретились. Лицо Лидии как-то ссохлось. Это было совсем не то, на что я рассчитывал. От ее рассказа меня пробирала дрожь. На одной чаше весов — врачебная тайна, на другой — обязанность заявить в полицию; ясно, что в этом случае профессиональная тайна ничего не значит, поскольку третьему лицу грозит опасность.

— Лидия, — сказал я, — вы понимаете, что я должен связаться с социальными властями?

— Почему?

— Ваш рассказ обязывает меня это сделать.

— Каким образом?

— Вы не понимаете?

Ее губы растянулись:

— Я ничего не говорила.

— Вы описали, как…

— Молчите, — отрезала она. — Вы меня не знаете, вам нечего делать в моей жизни. Вы не имеете права соваться в то, что я делаю в своем собственном доме.

— Подозреваю, что ваш ребенок…

— Да заткнись же ты! — крикнула она и вышла из комнаты.

Я припарковался на Теннисвеген рядом с высокой изгородью из ельника в сотне метров от дома Лидии, в Рутебру. Должна была подъехать сотрудница социального отдела — я попросил сопровождать меня во время первого визита. К моему заявлению там отнеслись с некоторым скепсисом, но оно, конечно, потянуло за собой предварительное следствие.

Красная «тойота» проехала мимо и остановилась возле дома. Я вылез из машины, подошел к низенькой, крепко сбитой женщине и поздоровался.

Из почтового ящика торчали влажные рекламные листовки «Клас Ульсон» и «Эльгигантен». Низкая калитка была открыта. Мы пошли к дому. Я заметил, что в запущенном саду не было ни одной игрушки. Ни песочницы, ни качелей среди старых яблонь, ни трехколесного велосипеда на дорожке. Жалюзи на всех окнах опущены. Из кашпо свисали засохшие растения. Шероховатые каменные ступени вели к входной двери. Мне показалось, что я заметил какое-то движение за желтым непрозрачным оконным стеклом. Сотрудница соцотдела позвонила. Мы подождали, но ничего не происходило. Женщина зевнула и посмотрела на часы, снова позвонила и взялась за дверную ручку. Дверь была незаперта. Женщина открыла, и мы заглянули в маленькую прихожую.

— Здравствуйте! — крикнула сотрудница соцотдела. — Лидия?

Мы вошли, разулись и, открыв дверь, прошли в коридор с розовыми обоями и картинами, изображавшими медитирующих людей с ярким свечением вокруг головы. Розовый телефон стоял на полу возле журнального столика.

— Лидия?

Я открыл какую-то дверь и увидел узкую лестницу, ведущую вниз, в подвал.

— Это здесь, внизу, — сказал я.

Сотрудница соцотдела следом за мной подошла к лестнице и спустилась в гостиную со старым кожаным диваном и столом, столешница которого была выложена коричневым кафелем. На подносе среди отполированных камешков и осколков стояло несколько ароматических свечек. С потолка свисал темно-красный китайский фонарь с иероглифом.

С колотящимся сердцем я попытался открыть дверь в следующую комнату, но ее не пускал приподнятый пластиковый коврик. Я прижал коврик ногой и вошел, однако там никого не оказалось. Посреди комнаты стоял на козлах велосипед со снятым передним колесом. Рядом — синий пластмассовый ящик с инструментами. Резиновые заплатки, клей, гаечные ключи. Блестящая монтажка подсунута под покрышку и прицеплена к спице. Вдруг по потолку застучало, и мы поняли, что кто-то прошел прямо над нами. Не сговариваясь, мы помчались вверх по лестнице. Дверь на кухню была приоткрыта. Я увидел на желтом линолеуме пола тосты и крошки.

— Здравствуйте? — окликнула кого-то сотрудница соцотдела.

Я вошел. Дверца холодильника открыта. В бледном свете, опустив глаза, стояла Лидия. Лишь через несколько секунд я заметил у нее в руке нож. Длинный зазубренный хлебный нож. Рука висела плетью вдоль бока. Лезвие, дрожа, поблескивало возле бедра.

— Вам сюда нельзя, — прошептала она и внезапно взглянула на меня.

— Хорошо. — Я попятился к двери.

— Может быть, сядем и немного поговорим? — спокойно предложила сотрудница соцотдела.

Я открыл дверь в коридор и увидел, что Лидия медленно приближается.

— Эрик, — позвала она.

Когда я закрывал дверь, Лидия уже бежала ко мне. Я бросился через весь коридор в прихожую, но дверь была заперта. Быстрые шаги Лидии приближались. Она постанывала, словно животное. Я рванул другую дверь и ввалился в комнату с телевизором. Лидия дернула дверь и вбежала за мной. Я наткнулся на кресло, добежал до балконной двери, но не сумел повернуть ручку. Лидия с ножом преследовала меня; я метнулся за обеденный стол, она бросилась следом; я, отступая, пошел вокруг стола.

— Это ты виноват, — сказала она.

Соцработница вбежала в комнату. Она запыхалась.

— Лидия, — жестко сказала она, — сейчас же прекратите это безобразие.

— Это он во всем виноват.

— В чем? — спросил я. — В чем я виноват?

— Вот в этом, — ответила Лидия и полоснула себя ножом по горлу.

Она смотрела мне в глаза, кровь лилась ей на фартук и на голые ноги. Губы дрожали. Нож упал на пол. Рука пыталась нащупать опору. Лидия опустилась на пол и села боком, как русалка.

Анника Лорентсон озабоченно улыбнулась. Райнер Мильк потянулся через стол и налил «Рамлёса», забулькали пузырьки. Запонки сверкнули темно-синим и золотым.

— Вы, конечно, понимаете, почему мы хотим поговорить с вами как можно скорее, — сказал Педер Меларстедт и поправил галстук.

Я посмотрел на протянутую мне папку. Мне сообщили, что Лидия подала на меня заявление. Она утверждала, что я довел ее до попытки самоубийства, заставив признать вымышленные поступки. Лидия обвиняла меня в том, что я сделал из нее подопытное животное и при помощи гипноза вложил ей в голову ложные воспоминания, что я с самого начала нагло и цинично преследовал ее на глазах у всех, чтобы сломать.

Я поднял глаза от бумаг.

— Это не шутка?

Анника Лорентсон отвела глаза. Хольстейн безо всякого выражения на лице сказал:

— Лидия — ваша пациентка. И то, что она утверждает, — весьма серьезно.

— Да, но ведь ее слова — очевидная ложь, — взволнованно сказал я. — Никаких возможностей под гипнозом поместить в чью-то голову воспоминания не существует. Я могу подвести пациентов к воспоминанию, но не вложить это воспоминание им в голову… это как дверь. Я подвожу человека к дверям, но сам не могу их открыть.

Мильк серьезно посмотрел на меня.

— Одного только подозрения достаточно, чтобы закрыть ваше исследование. Так что вы понимаете, насколько все серьезно.

Я раздраженно дернул головой:

— Она рассказала о своем сыне вещи, которые я счел достаточно серьезными, чтобы связаться с социальными властями. То, что она отреагировала именно так…

Меня неожиданно перебил Ронни Йоханссон:

— Но здесь сказано, что у нее вообще нет детей.

Он постучал длинным пальцем по папке. Я громко фыркнул — и заслужил странный взгляд Лорентсон.

— Эрик, высокомерие в такой ситуации может вам только навредить, — тихо заметила она.

— А если кто-то врет в лицо? — зло улыбнулся я.

Анника перегнулась через стол и медленно произнесла:

— Эрик, у нее никогда не было детей.

— Не было?

— Нет.

В кабинете стало тихо.

Я смотрел, как пузырьки воздуха поднимаются на поверхность.

— Я не понимаю. Она продолжает жить в доме своего детства. — Я пытался успокоиться. — Все подробности совпадают, я не могу поверить…

— Можете не верить, — оборвал Мильк. — Вы допустили ошибку.

— Люди не могут так лгать под гипнозом.

— А если она не была под гипнозом?

— Да нет же, была, я замечаю это, лицо меняется.

— Теперь это не важно. Вред уже нанесен.