Стивен Кинг - Возрождение
По воскресеньям она надевала приличные платья до колена или до щиколоток, хотя в те годы дамские подолы как раз начали укорачиваться. По четвергам на занятиях БЮМ она была в столь же приличных брюках и блузках (от «Шип’н Шор», по словам моей мамы). Но мамы и бабушки нашего прихода все равно пристально следили за ней, потому что эта приличная одежда облегала такую фигуру, что друзья моего брата иной раз закатывали глаза или трясли рукой, словно обжегшись о горячую конфорку. Пэтси играла с девочками в софтбол по четвергам, и как-то раз я подслушал, как мой брат Энди (в то время ему было ближе к четырнадцати) сказал, что когда она оббегает базы, это порождает в нем религиозные чувства.
Она могла играть на пианино в четверговой школе и участвовать в большинстве ее занятий, потому что брала своего малыша с собой. Это был послушный, беспроблемный ребенок. Все любили Морри. Насколько я помню, даже Билли Пакетт, этот начинающий атеист, хорошо относился к Морри, который почти никогда не плакал. Даже упав и ободрав коленки, он всего лишь тихо хныкал, да и то умолкал, стоило кому-то из старших девочек взять его на ручки. Когда мы играли на улице, он неотступно следовал за мальчиками, а если не мог за ними угнаться — то за девочками. Те присматривали за ним во время Библейского часа и раскачивали его в такт, когда мы пели гимны. Потому его и прозвали Морри-Я-с-вами.
Клер любила его особенно сильно. Я ясно вижу картину — созданную, наверно, из множества наложившихся друг на друга воспоминаний: Морри сидит на своем стульчике в уголке с игрушками, а Клер стоит на коленях рядом с ним и помогает ему раскрашивать картинку или строить змейку из домино.
— Я хочу четверых таких, как он, когда выйду замуж, — как-то сказала Клер нашей маме. Ей тогда было лет семнадцать, и скоро она должна была покинуть БЮМ.
— Удачи тебе, — ответила мама. — В любом случае, надеюсь, что они будут покрасивее Морри, Клер-Эклер.
Это было не очень добросердечное замечание, но правдивое. Хотя Чарльз Джейкобс был симпатичным мужчиной, а Пэтси Джейкобс — настоящей красавицей, Морри-Я-с-вами был отчаянно некрасив. Его абсолютно круглое лицо напоминало мне Чарли Брауна. Волосы имели неопределенный темный оттенок. Несмотря на то, что отец его был голубоглаз, а глаза матери были колдовского зеленого цвета, Морри достались самые обычные карие. Но девочки любили его, словно тренировались на нем в ожидании тех малышей, которых им предстояло завести в ближайшем десятилетии, а мальчики относились к нему как к младшему брату. Это был наш талисман. Наш Морри-Я-с-вами.
Как-то в феврале после очередного четвергового собрания мы с братьями возвращались домой, раскрасневшиеся от катания на санках (преподобный Джейкобс установил на горке электрические фонари), распевая во все горло “Я — Генрих Восьмой”. Помню, Энди и Кон были в особенно смешливом настроении. Они принесли наши салазки и усадили Морри на подушку впереди. Он бесстрашно возвышался на ней, как носовое украшение корабля.
— Вам нравится ходить на эти собрания, верно? — спросил отец. Мне показалось, что в его голосе звучало легкое удивление.
— Да! — ответил я. — У нас сегодня была где-то тысяча вопросов по Библии, а потом мы катались на санках! Миссис Джейкобс тоже с нами каталась, только она все время падала.
Я засмеялся, и он посмеялся вместе со мной.
— Это здорово, но ты там чему-нибудь учишься, Джейми?
— Воля человека должна быть продолжением воли Господа, — повторил я сегодняшний урок, как попугай. — А еще, если соединить проводом положительный и отрицательный полюса батареи, будет короткое замыкание.
— Верно, — согласился отец, — поэтому надо быть очень осторожным, когда «прикуриваешь» двигатель. Но я не вижу, какая тут связь с христианством.
— Это про то, что если делаешь что-то плохое, потому что думаешь, что от этого получится что-то хорошее, то ничего не выйдет.
— А! — Отец взял последний номер «Машины и водителя» с крутым «Ягуаром» на обложке. — Знаешь, как говорят, Джейми: дорога в ад вымощена благими намерениями.
Секунду подумав, он добавил:
— И освещена электрическими фонарями.
Он рассмеялся, и я присоединился к нему, хотя и не понял шутки. Если, конечно, это была шутка.
Энди и Кон дружили с братьями Фергюсонами, Нормом и Хэлом. Мы их называли городскими, то бишь нездешними. Фергюсоны жили в Бостоне, поэтому общение с ними обычно ограничивалось летними каникулами. У семьи был коттедж на Обзорном озере, где-то в миле от нашего дома. Познакомились две пары братьев в летней библейской школе, на еще одном церковном мероприятии.
У Фергюсонов был семейный абонемент в загородном клубе «Козья гора». Иногда они заезжали за Коном и Энди на своем универсале и отвозили их поплавать в тамошнем бассейне и пообедать. Бассейн, по словам моих братьев, был в тысячу раз лучше пруда Гарри. Ни Терри, ни мне не было до этого никакого дела — нам с друзьями вполне хватало местного лягушатника, а вот Клер сгорала от зависти. Очень уж ей хотелось посмотреть, «как живут другие».
— Живут, как все, золотце, — сказала ей как-то мама. — Тот, кто сказал, что богачи — не такие, как мы с тобой, ошибался.
Клер, прогонявшая белье через выжималку нашей древней стиральной машины, скорчила гримаску.
— Вот уж вряд ли, — ответила она.
— Энди говорит, что в бассейне девочки плавают в бикини, — вставил я.
Мама фыркнула.
— Тогда уж пускай в исподнем плавают.
— А мне бы хотелось иметь бикини, — сказала Клер. Видимо, это была одна из провокаций, которые так любят семнадцатилетние девушки.
Мама ткнула в нее пальцем с покрытым пеной и коротко подстриженным ногтем.
— Именно так, дорогая моя, девочки и беременеют.
Эту подачу Клер отбила мастерски.
— Тогда, может, тебе не стоит отпускать туда Энди с Коном, чтобы девочки не забеременели от них.
— Цыц, — сказала мама и покосилась на меня. — У маленьких кувшинов большие уши.
А то я не знал, как беременеют девочки! Секс. Мальчики ложатся сверху на девочек, и трутся о них, пока им не становится хорошо. А когда это происходит, из их краников выливается некая жидкость под названием конча. Она впитывается в живот девочки, а через девять месяцев приходит время пеленок и колясок.
Родители не перестали отпускать Кона и Энди в клуб пару раз в неделю, несмотря на завистливое ворчание моей сестрицы. Когда в 1965-м Фергюсоны приехали на февральские каникулы и пригласили моих братьев покататься на лыжах, родители тут же их отпустили. На крыше универсала потрепанные лыжи Кона и Энди присоединились к новеньким и блестящим лыжам Фергюсонов.
Когда братья вернулись, горло Кона пересекал ярко-красный рубец.
— Ты что, сошел с трассы и вмазался в ветку? — спросил его вернувшийся домой к ужину отец.
Будучи отличным лыжником, Кон возмутился.
— Да что ты, папа! Мы с Нормом катались наперегонки. Мы мчались бок о бок, как черти…
Мама пригрозила ему вилкой.
— Прости, мам, как ракеты. Норм налетел на кочку и почти потерял равновесие. Он выбросил руку вот так, — Кон показал, как, едва не сбив свой стакан с молоком, — и палкой попал мне по горлу. Болело, как… в общем, сильно, но сейчас стало лучше.
Да только лучше не стало. На следующий день ярко-красный рубец превратился в синюшный ошейник, и Кон охрип. К вечеру он мог лишь шептать. А два дня спустя онемел совсем.
Гиперэкстензия шеи, приведшая к растяжению гортанного нерва. Таков был диагноз доктора Рено. Он сказал, что ему уже такое встречалось, и что через пару недель голос Конрада начнет восстанавливаться. К концу марта, сказал доктор, Конрад будет как новенький, так что волноваться не о чем. Ну да, ведь у самого доктора с голосом было все в порядке. В отличие от моего брата. Уже наступил апрель, а Кон по-прежнему писал записки и жестами показывал, что ему надо. В школу он упорно продолжал ходить, пусть даже одноклассники над ним и подшучивали, особенно с тех пор как Кон решил проблему участия на уроках при помощи написанных на ладонях слов «да» и «нет». Еще у Кона был целый ворох карточек, на которых он написал печатными буквами фразы посложнее. Больше всего одноклассники потешались над вопросом «Можно в туалет?».
Кон, казалось, воспринимал насмешки вполне добродушно, зная, что в противном случае подначки стали бы только хуже. Но однажды вечером я зашел в их с Терри комнату и увидел, что Кон лежит у себя на кровати и беззвучно рыдает. Я подошел к нему и спросил, что случилось. Дурацкий вопрос, знаю, но промолчать было нельзя, и я не промолчал, ведь это не меня огрела по горлу Роковая Лыжная Палка.
«Уйди!», – прошептал он одними губами. Его щеки и недавно запрыщавевший лоб горели. Глаза опухли. «Уйди, уйди!», а потом: «Уйди на хер, хреносос!», от чего меня всего передернуло.
