Хэрри Грей - Однажды в Америке
Может быть, я просто страдаю какой-то разновидностью сексуального отклонения? Интересно, такая навязчивая потребность в прекрасной груди является нормальной, или это стало у меня фетишизмом? Да нет, какой это, к черту, фетиш то нормальное желание, ну, может быть, лишь самую малость сильнее и прямолинейной, чем надо.
Музыка кончилась. Я снял «Травиату» с проигрывателя, нашел «Красотка музыке подобна», опустил иглу на пластинку и налил себе еще одну порцию виски. Из всех современных мелодий эта песня нравилась мне больше остальных. Я снова и снова проигрывал ее и тихонько подпевал.
В одну минуту девятого в дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла она. Еще более соблазнительная, чем в моих мечтах. Она была одета так, что это впечатляло и волновало. На ней были зеленая кружевная шляпа с огромными полями, потрясающе белое, обтягивающее платье, оставляющее обнаженными спину, плечи и руки, зеленые кружевные перчатки до локтей. И зеленые же туфли и сумочка.
Она протянула мне обтянутую перчаткой руку, и я легонько прикоснулся к ней губами. Закрыв дверь и не выпуская ее руки из своей, я провел ее в гостиную и повертел перед собой, рассматривая со всех сторон.
— Шляпа, и ты, и все, что на тебе, просто прекрасно, — произнес я.
— Тебе нравится шляпа? — переспросила она, стоя у зеркала и проверяя, надежно ли удерживают шляпу заколки.
— Просто соблазнительная, — ответил я.
— Ее создал мистер Джон, — сказала она.
— То есть?
— Это произведение мистера Джона.
— А-а,он шляпник?
— Нет, — улыбнулась она, — он художник.
— И платье тоже его произведение?
— Нет, милашка, он создает только шляпы. Платье делал Бергдож Гудман.
— А туфли и сумочку?
Она приподняла свою очаровательную ножку.
— Туфли от Палтера де Лизо, а сумочку создал Кобленц.
Она с улыбкой взглянула на меня, подперла обтянутым кружевами пальчиком подбородок, задорно усмехнулась и, кокетливо поведя глазами, сказала:
— А все остальное — это Ева Мак-Клэйн.
— То есть ты, — сказал я.
— То есть я. А ты?
— Я — Милашка. Ты дала мне это имя, и оно мне понравилось.
— Мне нравится это имя и ты, Милашка, — улыбнулась она. Да, она определенно чем-то напоминала Долорес. Я обхватил ее и начал целовать, крепко прижимая к себе.
— Ну пожалуйста, — нежно прошептала она. — Подожди немного.
— Ну хоть чуточку сейчас, — взмолился я. Она пожала плечами и, улыбнувшись, отошла к проигрывателю. Посмотрев на пластинку, она обрадованно сообщила:
— Это моя песня. Я под нее танцую.
Она включила пластинку и начала покачиваться и мурлыкать под «Красотка музыке подобна».
— Ты выступала в этом шоу? — спросил я. Она покачала головой и сказала:
— Сейчас посмотрим, сможешь ли ты отгадать, в каком шоу я выступала.
Она медленно завальсировала по комнате и начала расстегивать молнию на платье. Приблизившись ко мне, она наклонилась, выставив плечо. Я поцеловал теплую, розовую, благоухающую кожу, и она, отпорхнув, вновь закружила в танце.
— Угадал? — спросила она на ходу.
— Нет, — соврал я.
— Тогда вот тебе хорошая подсказка.
Не прекращая танца, она сделала волнообразное движение телом, и платье упало на пол. На ней не было нижней юбки. Под платьем она была одета только в белый атласный бюстгальтер и такие же панталоны. Она все еще оставалась в широкополой зеленой шляпе, длинных зеленых перчатках и зеленых туфлях.
Танцуя в ритме вальса, она сбросила туфлю с одной ноги, затем с другой. Тихонько напевая мелодию песни, она скатала с ноги чулок и швырнула его мне. Затем другой. Ее ноги были хорошо сложены и прекрасны. Наблюдать, как раздевается красивая женщина с пышными формами, было восхитительно до дрожи. Это походило на неспешное снятие покровов с впервые выставляемого на обозрение произведения искусства. Она подтанцевала ко мне и, подняв брови, спросила:
— Ну, Милашка, узнал, что за шоу?
— Бурлеск Минского, — довольно ответил я. — Продолжай, я возьму на себя роль аудитории.
Я поудобнее уселся в кресле и, хлопая руками в такт музыке, начал скандировать:
— Сни-ми е-ще! Сни-ми еще! Сни-ми еще!
Но она больше ничего не снимала и продолжала танцевать в чем была. Музыка кончилась, и она остановилась.
— Еще немного, — взмолился я. Она пожала плечами и поставила песню с начала. Я сидел, наблюдая за ее ритмичными, дразнящими движениями.
— Сейчас сними что-нибудь еще, — проканючил я.
— Что, вот это? — улыбнулась она.
— Да, пожалуйста, — прошептал я.
— В самом деле? — поддразнила она.
— Пожалуйста.
— Только для тебя, дорогой, — шепотом ответила она. — Я это сделаю только для тебя.
С улыбкой, одновременно и дразнящей, и страстной, она остановилась прямо передо мной, плавно покачивая бедрами. Лепестки ее губ приоткрылись.
— Дорогой, — выдохнула она, — я хочу вручить их тебе. Люби их нежно-нежно.
Она начала расстегивать застежку у себя на спине. Жарким, сухим от волнения голосом она прошептала:
— На, дорогой, возьми их. Они — твои.
И она бросила их мне на колени. Я ошеломленно поднял их. Это была прекрасно выполненная по форме и цвету пара накладных резиновых грудей. В немом оцепенении я изумленно таращился на нее. Она стояла в вызывающей позе, расставив ноги, уперев руки в бедра и пристально глядя на меня. Я перевел взгляд на ее грудь. Она была плоской. Да, она была такой плоской, какой только может быть плоская грудь безгрудой девки.
Я еще раз тупо посмотрел на накладки и швырнул их на стол. Они подпрыгнули.
— Ну-у? — вызывающе протянула она.
Я пожал плечами. Ко мне все еще не вернулся дар речи. Чуть погодя мне на глаза попался сверток, лежащий на столе. Я с ехидцей выдавил из себя:
— Этот сверток — тебе. Открой его.
Она с равнодушным видом развернула сверток, без всяких комментариев или эмоций изучила бюстгальтеры и примерила один из них на накладки. Затем с шаловливой улыбкой посмотрела на меня:
— Милашка, огромное спасибо. Они как раз по размеру.
И она протянула мне их для проверки.
— Ага, — проворчал я.
Улыбаясь и ласково глядя на меня, она подошла и взъерошила мне волосы:
— Мой милашка расстроился?
Я взглянул на нее, стоящую совсем рядом со мной, и подумал: «А с чего, собственно говоря, расстраиваться?» В своей зеленой широкополой шляпе, в длинных перчатках и белых атласных панталонах она была просто великолепна. Я с восхищением смотрел на нее. Она внимательно смотрела на меня большими зелеными глазами, пытаясь уловить мое настроение.
Я притянул ее к себе. Она продолжала теребить пальцами мои волосы. Потом поцеловала меня в щеку и промурлыкала:
— Ты очень сладкий, — и поцеловала опять. — Ты действительно не злишься на свою малышку за то, что она такая глупая?
— Злюсь? Я думаю, что ты милая и веселая.
Я поцеловал ее.
— А ты мне нравишься, — сказала она. — Ты такой выдержанный. Ты наверняка вообще никогда не злишься. — Она снова стала перебирать мои волосы. — Ведь правда?
— Никогда, — подтвердил я.
— У тебя такой характер, что ты и мухи не обидишь, верно?
— Конечно, — ответил я. — С моим-то характером.
Мне хотелось спросить, не приняла ли она нож в моем кармане, на котором сидела, за что-нибудь совсем другое.
— Ты мягкий человек, и я знаю, почему ты такой, — улыбаясь, продолжила она.
— Почему?
— Потому, что ты еврей. Еврейские мужчины всегда такие мирные и сдержанные.
— Да, — подтвердил я. — Они такие все без исключения.
— Ты мне нравишься. — Она поцеловала меня и промурлыкала: — А тебе нравится твоя девочка?
— Да. Ты мне нравишься. Ты милая и симпатичная.
Она мурлыкала, как котенок, и, не останавливаясь, перебирала мои волосы. Потом она покрыла мое лицо теплыми влажными поцелуями. Потом мы посмотрели друг на друга и дружно расхохотались. Она начала гоняться за мной по всему номеру и стукать меня своими резиновыми накладками по голове. Мы резвились до тех пор, пока совершенно не выбились из сил.
Она подобрала туфли, чулки, сумочку и платье и ушла в ванную. До меня донесся звук душа. Я растянулся на диване и стал ждать. Минут через тридцать она вернулась, приведя себя в полный порядок. На ее лице была свежая косметика. На ней была вся ее одежда, за исключением шляпы и перчаток. Ее роскошные черные волосы были тщательно уложены в величественную прическу.
— Ты прекрасна, как прекрасная королева.
— За это, Милашка, ты можешь поцеловать мою руку.
Я прижал ее гладкие пальцы к своим губам. Показав на проигрыватель, книжную полку и бар, я предложил ей занять себя самостоятельно и ушел в ванную. Торопливо приняв душ и одевшись, я вышел и позвонил Чико:
— Подавай сразу, как только все будет готово.
Через двадцать минут два официанта вкатили в номер накрытый столик. Весь остаток вечера мы соблюдали приличия и провели время за милой болтовней. Когда она собралась и подошла к двери, я открыл сумочку и засунул туда пятьдесят долларов. Она улыбнулась и, сделав реверанс, сказала:
