Алексей Евдокимов - ТИК
Ключ от бокса у него неожиданно попросил Игорь в конце декабря: требовалось ему ненадолго пристроить что-то, Толик не помнил, что, — а было некуда. Гараж ивановский стоял сейчас почти пустой, ключ он Игорю, конечно, дал — но с тех пор никаких вестей как о первом, так и втором не имел. Зайдя позже в гараж, Игоревых вещей Толик не обнаружил. Да, второй ключ у него имелся, и Толян даже вручил его Ксении — правда, в сопровождении грозного взгляда и после торжественной клятвы не вести себя по-гордински: этот теперь единственный…
…«Мазда» некоторое время переваливалась на колдобинах как утка — чтоб наконец с плеском погрузиться в безбрежную (хорошо хоть не бездонную) лужу. Одолев ее, Ксения повернула налево, медленно проехала вдоль не очень длинного ряда одинаковых глухих ворот и остановилась напротив бокса номер шесть («седьмое здание, шестой гараж — легко запомнить…»). Заглушила мотор, вышла (в размокшую грязь), осмотрелась. Солнце бликовало, ветер ерошил волосы. Серели расползшиеся сугробы, валялись старые покрышки, смотрели слепыми торцами не то складские, не то заводские корпуса. Ни души было не видать, только дальний бокс стоял распахнутый.
Она подошла по коротенькому пологому цементному взъезду к воротам с полустертой белой шестеркой, пошевелила замок — действительно навесной, здоровый, тронутый ржавчиной. Еще раз огляделась, сунула в него Толиков ключ. Освободила дужку из проушины и взялась за створку. Та шла с недовольным скрипом. На Ксению пахнуло погребной сыростью и слабым автомобильным (бензиново-масляным), всегда казавшимся ей не лишенным грубоватой приятности духом.
Она сняла очки. Бокс действительно был пуст — но лишь посередине. Вдоль стен автозапчасти, канистры, лейки, полупустые бумажные мешки с какими-то замазками, набитые невесть чем черные мусорные пакеты, брезентовые рюкзаки, «челночные» клеенчатые сумищи, а также тряпки, коробки, ящики, садовые инструменты, доски, рейки, рулоны, мотки, штативы, козлы, стулья, какие-то широченные фанерные листы и прочая, прочая лежали, стояли, громоздились сплошными непроглядными зарослями. Гулко стуча каблуками по цементному полу, Ксения вошла внутрь.
Cinephobia.ru
Параллельные прямые
23.03.2006. ANNIE1: Ну ладно, вот мы друг друга раскусили. И что дальше? Чего ты-то все эти три месяца добивался, если знал, кто я? И кстати, как ты меня узнал? Где-то видел? Почему я тогда не видела тебя?
23.03.2006. GHOST DOG: Видела, мать, видела. Даже, по-моему, пару раз, хотя и мельком. С Гариком, в ноябре или в декабре. Только не узнала. Я сначала думал, ты просто вид сделала, что мы не знакомы, а потом понял: правда не узнала. И понял, почему. Понял, когда со слов Гарика догадался, что ты ему (а значит, всем тут, в Москве) заливаешь, что в Питере всю жизнь прожила, а не несколько лет.
Мне стало ясно, что ТУ жизнь ты просто вымарала из памяти и сознания. Стерла. Нажатием Delete. Вместе с собственным именем, страной Латвией, вместе с тогдашними знакомыми — а главное, с тогдашней собой. Я ведь сам сейчас еле тебя узнал. Чего там — когда Гарик сказал, как тебя зовут, я уж поверил, что обознался; я так бы ничего до сих пор и не понимал, если 6 он не добавил, что по паспорту ты — Оксана. Могу поздравить: ты действительно стала другим человеком. И когда я в этом убедился, мне сделалось страшно интересно — как? И чего ты добилась в итоге? Потому интересно, что у самого у меня ни черта подобного не вышло.
У нас с тобой всю дорогу так — без взаимности: я на тебя всегда куда больше внимания обращал, чем ты на меня. Еще с Риги — извини, что напоминаю. Ты, по-моему, меня тогда вообще почти не замечала (правда, что ты замечала?) — а ведь я один из немногих знал, что с тобой творится.
Я знал, я очень хорошо знал, что это такое: когда главный смысл твоего существования и единственная абсолютная ценность ни для кого больше не только ни черта не значит, но и вообще не существует. Что значит быть обладателем золотого клада в стране, где рассчитываются исключительно дерьмом: где все рвут друг другу глотки за то, от чего тебя воротит, — но где единственное, что ты можешь сделать со своими бесценными слитками, это распилить на грузила.
Энергия мысли и творчества — страшная штука: она и так расшатывает стенки своего «реактора», а если ей не находится выхода и применения — разносит его к черту. Я видел, как это происходит с тобой, с нами обоими — и все искал возможность пообщаться по душам, еще тешась самообманом, что, может, хоть вместе мы нащупаем какой-то выход. Ну, мы и пообщались. Даже втроем с Ником, у которого был тот же синдром. И доходчиво объяснили друг другу то, что было на самом деле понятно всегда — что выхода нет. Что его не может быть в принципе. Нам хватило всего одного вечера.
Как ни смешно, но спустя восемь без малого лет я купился на тот же самый самообман! Я посмотрел на тебя, на новую тебя, довольную (вроде как) собой и миром — и подумал: может, ты нашла какой-то вариант? Может, он есть, а я его просто не заметил? Ну что, Jane Doe, я долго окучивал тебя на «Синефобии», осточертев всем знакомым и полузнакомым киноманам кретиническими вопросами, я таки добился признания и взаимности, я вызвал тебя на приватный и даже довольно искренний (правда же?) диалог — чтобы в очередной раз удостовериться: нет выходов. Нет вариантов.
Их нет хотя бы потому, что никто из нас никогда даже не стоял в ситуации выбора.
Даже тогда — в отлично обоим нам памятном мае девяносто восьмого. Ни ты, ни я, ни Ник. Ни даже Ник.
Тебе в то утро выбирать было не из чего. Единственная альтернатива валялась, окоченевая, перед тобой в вонючей луже засохшей крови. Неминуемую смерть нельзя считать альтернативой и вопрос стоял только так: хватит ли у каждого из нас силы и гибкости трансформироваться для совсем другого существования (как, не знаю, у рыбы в высыхающем водоеме)? У тебя — хватило, ты сумела отрастить легкие и конечности. У меня мало что вышло: я все больше ползаю, задыхаюсь и вряд ли долго протяну.
Не стоит вообще преувеличивать способность человека к осмысленному выбору. Ни хрена мы как правило сами не решаем (даже те, кто способен осознать сам факт выбора). Решает не сила наша, а слабость — не разум и воля, а рефлексы. Физиология. Клетки центральной нервной системы.
У Ника последняя была с неустранимым дефектом под названием «стойкая суицидальная фиксация» (помнишь его исполосованные с внутренней стороны предплечья?). Поэтому Ник восемь лет уже как на Новом Болдерайском кладбище. У меня — набор мелких и крупных неполадок: фобии, неврозы, алкоголизм и патологическая асоциальность. И вот он я: ни с чем, ни при чем, никто, нигде. У тебя… ну, про себя ты сама много писала.
Если ты сравниваешь, к чему мы оба пришли за эти восемь лет, ты, наверное, испытываешь некое запланированное спокойное удовлетворение: вот наглядное подтверждение, что ты сумела выжить. По сравнению с моим пьяным бродяжничеством (я ни на децл не красуюсь: это существование действительно сводится только и исключительно к бессмысленному пьяному полусумасшедшему мелкоуголовному бродяжничеству) ты действительно ЖИВЕШЬ, живешь комфортно и полнокровно, имея основания для довольства собой и миром… Точно так же, Ксанка, как я все эти восемь лет, вспоминая Ника, говорю себе: ну ты хотя бы ЖИВ. Хотя бы физически. Ходишь, говоришь, превращаешь кислород в углекислоту, а жратву в какашки…
А знаешь что НА САМОМ ДЕЛЕ? На самом деле не только мы с тобой за это время пришли к одному и тому же — а мы оба спустя восемь лет пришли к тому же, что и Ник!
Мы оба — покойники, Ксюха. Неважно, что ходячие. Так даже хуже (ибо сказано: «хороший покойник — мертвый покойник»). Монстры, (анти)герои того самого жанра, что мы с тобой столь горячо обсуждали последние месяцы. Ну а что жизнь после смерти, не-жизнь то есть, у нас с тобой разная — дело исключительно эстетики. В этой разнице есть своя логика, хотя она ничего не меняет и не отменяет. Я, социопат, не способный нормально существовать среди себе подобных и всю дорогу терявший социальные и человеческие связи, в итоге просто развоплотился. Сделался чем-то вроде привидения. Это ведь впрямь не фигура речи: меня не видят в упор — буквально!
А ты — ты таки умерла в своем прежнем качестве. В качестве носителя разума. Ты захотела стать такой же, как те, у кого его и не имелось никогда (не в принципе — а как доминанты существа). Но ты — это ты: такая как ты есть, и для тебя-то он был доминантой! Нельзя себя настолько изменить — можно только убить. Ты сделала это. И умерла.
Ты продолжаешь есть, пить, выступать по телику, сосать кому-то член, тусоваться по кабакам, менять прокладки, катать сценарии, испражняться, ездить в Барселону — но ты покойница. И ты ведь сама это знаешь. Просто стараешься об этом не думать. Но получается чем дальше, тем хуже — правда? Потому что распад тканей-то идет: наступает и пропадает окоченение, появляются трупные пятна, буреют кайма губ и углы глаз, зеленеет, начиная снизу, живот, крепчает запашок меркаптанов… Принюхайся — от тебя же невыносимо смердит. Посмотри на себя, остановись и посмотри внимательно: на эти раздутые руки и ноги, на вспученное туловище, на серо-зеленую кожу в грязной венозной сетке, на лопающиеся, исходя газом и сукровицей, гнилостные пузыри с бледно-желтым дном. Потрогай себя — видишь, как легко снимается эпидермис? Глянь в зеркало: ты узнаешь это толстое перекошенное лицо с шевелящимися в углах глаз личинками, с текущей изо рта бурой жижей? Оно тебе нравится? Ты довольна, Ксюха?
