Алексей Евдокимов - ТИК

Считается, что обыденная жизнь скучна. Не знаю, как при других темпора и морес, но здесь и сейчас — она еще и страшна. И это, конечно, ощущается не только обостренно чувствующими натурами — а в той или иной мере всеми. Просто большинство глушит страх, лихорадочно придумывая себе проблемы и потребности: семейные, рабочие, денежные — запихивает в эту щель, откуда тянет ледяным сквозняком, первое, до чего дотягиваются если не руки, то мысли. А что еще остается, если хочешь не просто жить, но и получать от процесса хоть какое-то удовольствие? Потому что если быть до конца честным с самим собой — остается только противоположный вариант: жить так, чтобы терять тебе было нечего. Но в таком существовании нет уже совсем никакой радости.

Не буду повторять банальность, что хуже всего обычно приходится лучшим из нас, — при том, что эта банальность, поверьте, перестает быть умозрением, когда раз за разом подтверждается на примере твоих личных знакомых. Может, я потому и так редко теперь вспоминаю о своих друзьях десятилетней давности, что это попросту больно. Мне повезло в свое время знать множество крайне незаурядных людей — и не повезло именно на их примере наблюдать работу этого подлого сепаратора. Макс, если правда то, что я о нем слышал, окончательно опускается, спивается и чуть ли не бомжует. Ник, Руслан Никонов, и вовсе погиб, жутко погиб, еще восемь лет назад. Между прочим, и про Оксанку Бабич я Вас потому спрашиваю с пристрастием, что помню ее как отменно одаренную девчонку; я очень надеюсь, что хотя бы она в итоге выкрутилась — потому что в том состоянии, в котором я наблюдал ее последний раз (давным-давно), это было тяжелое зрелище. Кстати, если Вы с ней общаетесь, то не сочтите за труд, намекните, что хотя бы написать старине Горшку — дело не столь уж запарочное и травматичное:)

Никакой реакции на это свое электронное письмо Гоша Рожкин по прозвищу Горшок так никогда и не дождался.

38

— …Оксанка? — Голос хриплый, далекий, но знакомый. Его голос, Зеленого.

Я молчу. Я даже немного отодвигаюсь от кресла.

— Ксюха?.. Ксюха, ты там? Это я, Макс… Ты все помнишь?..

Я не собираюсь отвечать — но отвечаю:

— Ничего не помню.

Я не узнаю своего голоса. Боль проводит трепанацию черепа изнутри.

— Ник… Русел… — Его едва слышно. — Он зарезался. Ты не помнишь?..

— Откуда ты знаешь?

— Я видел… Я же в комнате валялся… Не помнишь?.. Вы еще сидели, а я уже не мог, я спать пошел. Я подорвался оттого, что вы орете… Вы стояли в комнате и орали, оба никакие совершенно… — Он говорит с большими паузами, с очевидным трудом. — Ну, Ник… он же, ты знаешь… и его явно опять понесло… Мы же вчера нажрались как… еще колес каких-то… дерьма схавали какого-то… такой расколбас пошел… А Ник, ты же помнишь… у него вообще вчера чего-то… Я смотрю, он ножом размахивает… Орет — и раз, раз лезвием по шкафу, по дверце… Я на диване лежал, он стоял спиной ко мне… к тебе лицом. Вы сретесь страшно, он ножом машет и все повторяет: «Не веришь? Не веришь?..» А ты его на хуй посылаешь. И по Нику видно, что он абсолютно никакой, башню на хрен сорвало… и нож… — Зеленый время от времени переводит дыхание, как астматик. — Я стреманулся, думаю, сейчас он точно… я хочу встать — но я еще совершенно кривой, ни встать не могу, ни думать, ни черта, пытаюсь подняться, вертолет дикий… И вдруг вы затыкаетесь оба. Как по команде. Смотрите друг на друга. И тогда он поднимает нож этот — и себя по горлу… У него кровь… я никогда такого не видел… даже не представлял… как из шланга… прямо на стену… на тебя… ты же совсем рядом стояла… лицом к лицу… — Голос в трубке прыгает и срывается. — И сразу свалился, моментально, мордой вперед… на тебя практически… Я видел — у тебя даже лицо в его крови было… и вообще спереди все… Блядь, я вспоминаю, меня даже сейчас трясет… Ты не помнишь?.. Ты блеванула, прямо где стояла, и ломанулась куда-то назад. Я протрезвел тут же, вскочил… То есть мне казалось, что протрезвел… На самом деле ни хера я не соображал совершенно… от такого…

(…Все отодвинулось, весь мир. Он ненастоящий и ничто в нем не важно. Где-то бубнит, торопится, запинается, давится словами чей-то голос — посторонний, лишний; он будет бубнить еще долго и слушать его совершенно необязательно…)

— …Крови — море. Теплая прямо… течет еще… Пиздец… Я к нему — но он все… Даже не дергался, представляешь? Моментально. Я попытался его перевернуть — у него все горло, наискось… со всей силы, видимо… Я хватаю трубу в «скорую» звонить… хотя понятно, что бесполезно… но тут до меня доходит… я не знаю, как до меня дошло, у меня же в мозгах вообще хрен знает что было… Но я вспомнил, как он тебе этот нож давал — ну, когда мы еще начинали только, Ник че-то резал им, закусь там… По пьяни в стол его втыкал. Цени, говорит, острый, таким и припороть можно… Ты его в руки брала, порезалась… Я ж думаю, менты снимут отпечатки и тебе еще убийство впаяют. Из меня какой свидетель, я же пьяный в жопу… Я к тебе — а ты в ванной заперлась. Я стучу — ты не открываешь. Че-то делать надо, но башка вообще никакая… ноги еле держат, руки в крови… и труп в квартире…

(…Голова кружится, но ничего неприятного в этом ощущении нет — наоборот. Легкость какая-то…)

— …на кухне кое-как отмыл — и куда-то меня понесло, на улицу… Ночь глухая… Не помню, чего я делал… ни хера не помню… кажется, в кругосветку еще какую-то ломанулся за бухлом. Проснулся в садике на веранде, заблеванный весь… кровь на одежде… Но мобила, слава богу, при мне… тоже заляпанная… Я хочу тебе звонить — и вспоминаю, что у тебя же трубы нету… Ну, я думаю, вдруг ты еще там. Мне показалось, что ты в ванной так и отрубилась… Я звоню Нику на трубу — никто не отвечает. Я Горшку звоню твой домашний узнать. Звоню по домашнему — никто не берет. Я думаю, в ментовку надо по-любому бомбить. Я же помню, Ник вчера еще по телефону говорил пацанам: с Зеленым, типа, бухаем. Так что объясняться по-любому придется. А у меня сейчас такое состояние, что только с ментами тереть… Ну, короче, я в «Реанимацию» за пивом, чтоб хоть немного в себя прийти. Опохмелился слегка, думаю, давай еще на всякий наберу Ника…

Он замолчал. Я тоже не могу ничего из себя выдавить. Вообще — собраться с мыслями. Что-то мешает — какая-то незначительная, но раздражающая мелочь…

— Что делать? — выдавливаю наконец.

— Вали, Ксюх, оттуда. Только смотри, чтоб никто не видел. Дико осторожно, слышишь? Я скажу, что ты вчера раньше ушла, что мы вдвоем с Ником догонялись…

…Что же такое? Что-то мешающее, как соринка в глазу…

— Они ж тебя самого посадят, — говорю.

— Я нож этот не трогал.

В глазу… Глаз… Правый…

— Ты точно помнишь?

— Кажется… Давай, уходи оттуда. Я тебя отмажу. Только смотри не забудь своего ничего… Давай, через пятнадцать минут я в ментовку звоню. И запомни, если что: ты ушла вчера в десять вечера. Запомнила — в десять?..

…Это у меня правое веко дергается. Я зажмуриваю глаз, открываю — не помогает. Тогда я прижимаю его указательным пальцем.

Весна. Надо же. Все-таки весна.

…Березовые лохмы на фоне оттаявшего — облака, как последние снежные островки, — неба (распадающийся инверсионный след — отпечаток протектора). Все прищурены и изгвазданы. Солнце слепит из пенистых луж, из ослизлых наледей, из влажного асфальта, из «отражателей» салатового жилета угрюмого мужика с ломом. Пятнистые колотые пластинки льдин плавают вместе с бычками и талонами в зелено-коричневой воде у бордюра; распадающиеся снежные брустверы зернисты, крапчаты и комковаты как пшеничная «кирза». Очумелая галка на грязном дорожном ограждении резким одиночным писком через небольшие равные интервалы перекликается с заглючившей автосигнализацией…

После короткой встречи с Толиком Ксения нырнула в машину (чудовищно забрызганную), сняла, сунула на торпедо темные очки и немного посидела за рулем — откинув голову и вертя в пальцах ключ. Крупный, тяжеленький — наверняка от навесного замка. Она не позволяла себе даже мысленно забегать вперед. Она позволила себе только кривовато хмыкнуть, прежде чем сунуть этот ключ в сумку, другой — автомобильный — в зажигание, надеть очки и оглянуться на предмет выезда.

…Переться пришлось через весь город, к черту на рога, на Юго-Запад. По Ленинскому чуть не до самой Кольцевой. В совершенно незнакомый район. Где следовало найти улицу Академика Виноградова, а на ней — строение семь. По данному адресу значился некий ГСК «Мотор», один из гаражей которого принадлежал Толику Иванову из «Селены». Хозяин этот бокс по прямому назначению давно не использовал, превратив его просто в сарай, куда складировал по мере надобности что угодно: от мебели до стройматериалов — благо жил раньше как раз рядом.