Монс Каллентофт - Зимняя жертва
Лезвие горит, боль исчезла, в теле пульсирует адреналин, и остается лишь одно — страх, что ей никогда больше не вырваться отсюда.
Я хочу домой, к своим.
Он, должно быть, беспокоится, где я. Как долго я здесь? Они должны уже хватиться меня.
Нож холоден и притом горяч. Что это такое теплое струится у меня по бедрам? Как будто дятел стальным клювом стучит мне в грудь, добирается до бедер, клюет меня. Дай мне исчезнуть, у меня горит лицо, когда по нему бьют, напрасно пытаясь вернуть мне сознание.
Ничего не получается.
Я все-таки исчезаю.
Хотите вы того или не хотите.
Сколько же времени прошло? Я не знаю.
Что это гремит, цепи?
А теперь я стою у столба.
И вокруг меня лес.
Я одна.
Где ты, вы? Исчезли? Не оставляйте меня здесь одну.
Я плачу.
Я слышу это.
Но я не мерзну и удивляюсь, когда это мороз перестал действовать? Когда это боль перестала мучить?
Как долго я уже вишу здесь?
Вокруг меня густой лес, темный и в то же время белый от снега, небольшая просека и дверь, ведущая вниз, в землянку.
У меня нет ног. Ни рук, ни пальцев, ни щек.
Мои щеки — две прожженные дыры, и все вокруг меня лишено запаха.
У меня больше нет воспоминаний, никаких других людей не существует, нет ни будущего, ни прошлого. Есть только настоящее, и здесь у меня только одна задача.
Прочь.
Прочь отсюда.
Это все, что остается.
Прочь, прочь, прочь.
Любой ценой. Но как же мне убежать, если у меня нет ног?
Кто-то приближается снова.
Или это ангел?
Только не в этой темноте.
Нет, приближается некто черный.
— То, что я делал…
Это он сказал?
— Я должен сделать это, — так говорит черный.
Она пытается посмотреть вперед, но ничего не выходит. Она собирается с силами и медленно, медленно поднимает голову, а черный теперь близко, и он держит за спиной котелок. Ей слышится, будто кто-то ревет, когда он плещет ей в лицо кипятком.
Но нет, никакого кипятка. Лишь несколько теплых капель долетает до нее.
Но вот черный появляется снова.
С веткой в руке?
Что он будет делать?
Мне закричать?
Я кричу.
Но не для того, чтобы меня слышали.
66
В столовой горят свечи, а на стене, за спиной Хассе и Туве, висит большое полотно художника по имени Йокум Нордстрём, ставшего, по словам Бигган, важной шишкой в Нью-Йорке. Картина представляет чернокожего мужчину в одежде мальчика на синем фоне. Малин она кажется наивной и серьезной одновременно. Мужчина одинок, и в то же время там, на синем фоне, он как бы на своем месте. А в небе парят гитары и бильярдные кии.
Фазаны хороши, но вино еще лучше — красное, из какой-то неизвестной Малин области Испании. Малин собирает в кулак всю силу воли, чтобы не выпить его залпом, такое оно вкусное.
— Еще фазана? — Хассе показывает на котелок.
— Возьмите еще, — советует Маркус, — папа будет счастлив.
За вечер успели поговорить обо всем: от работы Малин до тренировок в спортивном зале, о реорганизации больницы, о коммунальной политике и у-у-ужасно скучных мероприятиях в городском концертном зале.
Хассе и Бигган вежливы и искренне интересуются всем. Как Малин ни прислушивалась, так и не смогла уловить ни одной фальшивой нотки. «Похоже, они рады нам и мы не мешаем им, — думает Малин и делает глоток вина. — И они знают, как заставить меня расслабиться».
— Хорошая идея насчет Тенерифе, — говорит Хассе, и Малин смотрит на Туве через стол.
Та опускает глаза.
— Билеты уже забронировали? — спрашивает Хассе. — Нам нужен номер счета, чтобы перечислить деньги. Напомните мне, хорошо?
— Я… — начинает Туве.
Малин прокашливается.
Бигган и Хассе смотрят на нее с беспокойством, а Маркус поворачивается к Туве.
— Мой пана передумал, — говорит Малин. — К сожалению, у них будут другие гости.
— Но это их собственная внучка! — восклицает Бигган.
— Почему ты ничего не сказала? — обращается Маркус к Туве.
Малин качает головой:
— Мои родители — люди со странностями.
Туве облегченно вздыхает. Но Малин замечает: ей стыдно за то, что она так и не смогла сказать простой правды, что именно Маркус на Тенерифе нежеланный гость.
«Почему я лгу? — спрашивает себя Малин. — Чтобы кого-то не разочаровать? Потому что мне стыдно за моих невоспитанных родителей? Потому что правда горька?»
— Интересно, — спрашивает Хассе, — кого это можно предпочесть собственной внучке, да еще с приятелем?
— Это какой-то старый партнер по бизнесу.
— Ну, не беда! — говорит Бигган. — Тогда вы оба можете поехать с нами в Оре,[54] как предлагалось с самого начала. Тенерифе — это прекрасно, но зимой надо кататься на лыжах!
Малин и Туве бредут домой по освещенным улицам.
Рюмка коньяка в довершение ужина развязала Малин язык. Бигган пила, а вот Хассе отказался: ему завтра работать. «Немного мартини, стакан вина — но не более, завтра мне держать в руках нож».
— Ты должна была сразу рассказать обо всем Маркусу.
— Может быть, но я…
— А теперь ты заставила меня солгать. Ты знаешь, что я об этом думаю. А Оре? О том, что они пригласили тебя на Оре, ты не могла сказать? В конце концов, я тебе кто…
— Мама, ты можешь просто помолчать?
— Почему? Я говорю все как есть.
— Ты говоришь глупости.
— Почему ты ничего не сказала насчет Оре?
— Но, мама, ты ведь сама все прекрасно понимаешь. Когда я должна была рассказать? Тебя ведь никогда не бывает дома, ты постоянно работаешь.
«Нет! — хочется крикнуть Малин. — Нет! Ты не права!» Но она берет себя в руки. «Разве все так уж плохо?» — думает она.
Они шагают мимо стадиона «Тиннис» и отеля «Экуксен».
— Ты что-то хотела сказать, мама? — спрашивает Туве, когда они проходят блошиный рынок городской миссии.
— Они приятные люди, — говорит Малин. — Совсем не такие, как я думала.
— Ты, мама, вечно думаешь о людях бог знает что.
67
Я истекаю кровью.
Но некто поднимает меня, снимает со столба и укладывает в мягкую, пушистую постель.
Я живу.
И сердце во мне бьется.
А черные — они повсюду, они укутывают мое тело тканью, шерстяным покрывалом, и я чувствую тепло и слышу его, их голоса.
— Она умерла слишком рано. Но ты должен повесить ее, как было задумано.
И вот надо мной деревья, я еду через лес. Лежу в санях, и это полозья скрипят по насту? Я устала, так устала, и мне тепло.
Это настоящее тепло.
Оно есть и во сне, и наяву.
Но мне не нужно этого тепла.
Оно убивает.
А я не хочу умирать.
И снова звук мотора. Я опять в машине.
И под это неустанное гудение я снова чувствую: мое тело еще кое на что способно, с ним пока не все кончено.
Я дышу.
И я приветствую боль каждой истерзанной частью своего тела, разодранного и кровоточащего изнутри.
Только в боли я сейчас существую, и она поможет мне выжить.
Я парю здесь.
Подо мной раскинулось поле. Между Маспелёсой, Фурносой и Банкебергом, за нерасчищенной дорогой, покрытой лишь тонким слоем снега, стоит одинокое дерево, похожее на то, на котором меня подвесили.
Там останавливается автомобиль с женщиной в багажнике.
Я хотел бы сейчас помочь ей.
В том, что она сделает сама.
Черный откроет багажник и поможет мне выбраться наружу. А потом я стану как мотор. Я взорвусь, убегу, я буду жить.
Черный открывает крышку, переваливает мое тело через край багажника и кладет на снег рядом с выхлопной трубой.
И там оставляет.
Толстый ствол дерева, до него метров десять.
Камень припорошило снегом, но я его вижу. А это мои руки, и они свободны? Но неужели этот распухший красный комок слева — моя рука?
А черный сейчас стоит рядом. Он шепчет что-то про кровь и жертву.
И если я сейчас повернусь влево, схвачу камень и брошу туда, где должна быть его голова, у меня может получиться. И потом я уйду.
Я мотор, и кто-то сейчас повернул ключ зажигания.
Взрываюсь.
Я снова существую, хватаю камень. Шепот прекращается. Сейчас ударю его, я должна уйти, и я выберусь отсюда — не пытайся мне помешать. Моя воля, та, что сидит глубоко внутри, светлее тех темных дел, на которые способен черный.
Не пытайся…
Я бью черного, и мы с ним катаемся по снегу. Мороза больше нет, черный крепко вцепился в меня, но я взрываюсь еще раз, а потом бью. Камнем по черепу. Черный слабеет и сползает с меня в снег.
Встаю на колени.
Вокруг меня поле, распахнутое во все стороны.
Поднимаюсь.
В темноте, в той, где я была.
