Мариша Пессл - Ночное кино

Больше двухсот имен, отсортированных по дате, плюс номера, куда эти люди звонили с гостиничных телефонов. Я вручил Масато деньги, которые он не таясь пересчитал. По-видимому, этот «Старбакс» был привычен к подпольным сделкам: сотрудники, наблюдавшие, как мы целый день перешептываемся за столиком у окна, продолжали скучно выполнять заказы.

– Четверной соевый латте венти!

Масато сунул конверт в сумку и ушел, ни слова не сказав. Надел наушники и исчез в метро.

Мы заказали кофе, сели за столик в углу и взялись прочесывать список, сверяя его со списком членов Oubliette.

Продолжалось это больше часа – мы по очереди читали вслух, – и тут Нора, распахнув глаза, в волнении подпрыгнула на стуле.

– Как пишется? Вот это последнее?

– Виллард, – повторил Хоппер. – Вил-лард.

– Он тут есть, – потрясенно выдохнула она, предъявив список членов Oubliette.

Я прочел имя.

Хьюго Грегор Виллард III.

В списке «Уолдорфа» он был просто «Хьюго Виллард».

Первого октября Виллард на одну ночь останавливался в номере 3010. По телефону не звонил. Домашний адрес в Восточном Гарлеме.

Восточная 104-я улица, 175.

Я погуглил имя на «блэкберри».

Ни единого результата.

– И этот результат настораживает больше всего, – заметила Нора.

– Адрес погугли, – посоветовал Хоппер.

Выпало юрлицо – лавка под названием «Взломанная дверь». Веб-сайта у лавки не имелось, лишь минималистская карточка на портале «Желтых страниц», где говорилось, что это магазин для «разборчивых ценителей неординарного антиквариата».

– Открыт по четвергам и пятницам с четырех до шести, – через мое плечо прочла Нора. – Странный график какой-то.

– Сходим завтра, когда откроется, – сказал я.

С восторгом и облегчением я читал одно и то же имя в обоих списках. Наконец-то ощутимый результат – крошечная щелочка, куда можно всунуть пальцы и все-таки взломать эту историю: человек, которого Александра искала перед смертью.

– Ни о чем не волнуйтесь, – сказал Гарольд на площадке десятого этажа. Он отер взмокшие залысины и двинулся на приступ марша, который только что одолели мы. – Дилер приходил в восемь, так что она в Конфетной стране.

– И она отключается на всю ночь? – спросила Нора.

– Если не шуметь. Пару месяцев назад мы послали слесаря починить кой-чего. Так она села на постели и давай бедняге пенять, будто он ее бывший муж. Мол, налево ходит. А он просто кран на батарее хотел заменить. Но она слабенькая, даже пары футов без каталки не одолеет, так что вы не парьтесь – драться не будет.

Я обернулся, – может, он шутит? Но Гарольд, тяжело сопя, одолел последнюю ступеньку и наконец взобрался на площадку одиннадцатого этажа. Порылся в кармане брюк, выудил ключи и шагнул к одной из двух белых дверей – под номером 1102.

– Если что случится, в кухне домофон.

– Что может случиться? – спросил я.

– Вы, главное, поосторожнее. Постарайтесь ничего не трогать. Она ненавидит, когда вещи перекладывают.

Он повернул ручку, мягко толкнул дверь, но изнутри она была закрыта на цепочку.

– Паранойя, видать, сегодня одолела, – пробормотал он, сунул руку внутрь и цепочку ловко снял. – Когда будете уходить, закройте изнутри. – И он зашагал назад по лестнице. – Желаю удачи.

Мы растерянно переглянулись.

– Жалко ее, – сказала Нора. – Сидит там взаперти.

Слышались только зуд неоновой лампочки в лестничном колодце и размеренные шаги удаляющегося Гарольда.

Мы вошли в прачечную, где воняло немытым телом и детской присыпкой. Я включил верхний свет. Повсюду горы шелковых халатов и пижам – они громоздились на стиральной машине, выпадали из корзин, валялись на полу. От одного халата не отказался бы и король Сиама – широченные рукава, красный кушак. Я на щелочку приоткрыл дверь и выглянул в длинный темный коридор.

Тишина. Из открытого проема в самом конце – из спальни Марлоу, если верить указаниям Гарольда, – лился свет.

– Наверное, на ночь не выключает, – прошептала мне в ухо Нора.

– Проведаем ее, – сказал я. – А потом осмотримся.

Мы двинулись в коридор – стены увешаны фотографиями, как в парадной гостиной. Освещения едва хватало, чтобы разглядеть: Марлоу в широкополой шляпе возлежит у бассейна среди пальм; Марлоу на премьере «Крестного отца II» с Аль Пачино под руку; Марлоу в подвенечном платье по моде восьмидесятых (рукава-фонарики надуты, как манжеты для плавания) снизу вверх улыбается неприметному жениху, которого, похоже, мощно контузила женитьба на такой неописуемой красе. Наверняка ветеринар, за которого она вышла после Кордовы. Бекман говорил о нем только одно: «Так высоко взлетел, что заработал себе горную болезнь». Я искал, но не нашел ни снимков Кордовы, ни фотографий из «Гребня». За Марлоу на съемочной площадке «Любовников и других незнакомцев», где она восседала у Гига Янга на коленях[85], ровно посередине коридора висела жемчужина коллекции, гигантский черно-белый отпечаток ее великолепного профиля – запрокинутая голова омыта тенями и светом. Красота Марлоу потрясала – от этих высоких децибел летели объективы и взрывались лампочки, а закоротивший рассудок лишь мямлил «не может быть». В углу красовалась подпись: «Сесил Битон, 1979»[86].

Мы миновали три темных дверных проема, но я ничего не разглядел. Наверное, портьеры опущены.

На пороге спальни мы в ошеломлении застыли. Никогда в жизни я не встречал такой гнилостной тропической роскоши.

Спальня смахивала на пересохшую лагуну, вольеру фламинго в зоопарке, разорившемся много лет назад. Две гигантские искусственные пальмы скорбно корябали потолок. Черная плесень обсеяла блеклые розовые обои в цветочек – вся комната будто отрастила вечернюю щетину. Мощный запах освежителя «Глейд» забивал вонь плесени, а та забивала вонь хлорки, как в мотельном бассейне. Латунная лампочка заливала розовым антикварные комоды и приставные столики, резные и позолоченные. Фарфоровые статуэтки россыпью – мальчики-барабанщики, мопсы, лебеди с щербатыми клювами. Вазы пухли от искусственных цветов, которые даже не прикидывались настоящими – блестели пластмассовыми листьями и распускали гигантские лепестки оттенка ненатуральных конфет. У дальней стены старым паромом на приколе плавала пышная двуспальная кровать.

Прямо в центре, под рябью розовых атласных простыней, калачиком свернулась крошечная фигурка.

Марлоу Хьюз. Последний фламинго.

Она была миниатюрна и костлява – непостижимо, что там взаправду женщина, тем более женщина, которую журнал «Лайф» провозгласил «бассейном в пустыне Гоби». Из-под атласа песчаным колосняком выбивались клочья платиновых волос.

Мы с Хоппером вошли на цыпочках – шаги заглушал ковер, некогда, видимо, бледно-кремовый, а ныне побуревший продавленными тропами. На тумбочке слева – оранжевые флакончики; стеклянный пузырек со странной неоново-желтой жидкостью; пепельница, забитая окурками – многие измазаны бордовой помадой. Красный огнетушитель у кровати. На случай, если она невзначай устроит себе крематорий.

Лицо Марлоу совершенно скрывали простыни. Этот неподвижный опавший холмик был до того жалостен, что я устыдился наших занятий.

– Мисс Хьюз? – прошептал я.

Она не шевельнулась.

– Как она там? – в тревоге зашептала Нора с порога. – Нормально?

– Как лопнувшая покрышка на обочине шоссе. Нормально.

– Я серьезно. Она спит?

– Похоже на то.

Хоппер читал ярлык на пузырьке с другой тумбочки.

– Нембутал, – шепнул он, погремел таблетками и поставил пузырек на место. – Какое ретро.

Он перешел к комоду между окон с раздутыми розовыми занавесками, походившими на выцветшее платьице подружки невесты начала восьмидесятых. Из верхнего ящика выудил лист бумаги и вполголоса прочел:

– «Моя милая мисс Хьюз! Начну с того, что я ваш самый преданный поклонник».

Я тоже подошел. Ящик был забит кипами конвертов – одни россыпью, помятые, другие перетянуты резинками. Письма поклонников. Я вытащил один конверт. Обратный адрес – «Исправительное учреждение Бонвилла», штемпель на марке – от 21 мая 1980 года. Письмо неумело напечатали на тонкой писчей бумаге. «Дарогая мисс Хьюз. 4 июля 1973 года в 1:32 я до смерти застрелил человека на стоянке „Барбекю Джо“». Я дочитал – корреспондент умолял ответить, в заключение клялся в любви. Я убрал письмо в конверт, вытащил другой. «Милая Марлоу, если когда-нибудь окажетесь в Д’Ло, Миссисипи, пожалуйста, загляните ко мне в ресторан „Вилла Италия“. Я назвала в честь Вас блюдо, „Беллиссима Марлоу“. Это капеллини с моллюсками под белым соусом». Я убрал письмо.

Книжный шкаф в углу чуть не лопался от журналов; к нему прислонилось сложенное кресло-каталка. Письма поклонников расползлись по комнате, как паразиты: торчали во всех закоулках и щелях, заполняли все пустоты, грудой лежали на стопке журналов «Хелло!» и «Стар» аж семидесятых годов – на обложке одного красовался уродливый портрет Марлоу («ОБДОЛБАНА! МАРЛОУ ЛОЖИТСЯ НА ЛЕЧЕНИЕ», – гласил заголовок «сенсационного расследования ее тайного недуга») – и на переплетенных листах, которые оказались сценарием Пэдди Чаефски «Возбудитель» в пятнах кофе. Оскароносный сценарист даже черкнул Марлоу записку на титульном листе: «Мисс М – я писал это, думая о Вас. П.». Я вытащил другую кипу бумаг – оказалось, распечатки результатов поиска в «Гугле».