Джеймс Уилсон - Игра с тенью
— Я приношу извинения за то, что не смогла прийти раньше, — сказала я. — Просмотр дневников занял больше времени, чем я рассчитывала. Они оказались очень интересными, а ваш отец так прекрасно пишет.
Если бы я хотела польстить Хейсту, то ощутила бы разочарование. Он просто кивнул, хмыкнул и автоматически протянул руки за книгами, хотя глаза его по-прежнему продолжали обшаривать улицу. Как я заметила, его пальцы были перепачканы чернилами, и даже на рубашке виднелись два или три маленьких пятна.
— Надеюсь, вы примете еще десять шиллингов в качестве компенсации, — добавила я.
Он снова кивнул и, продолжая смотреть мимо меня, протянул раскрытую ладонь.
Когда я рылась в своем ридикюле, нечто, находящееся почти вне поля зрения, привлекло мое внимание. Там не было ничего, кроме треугольного куска расколотой и расщепленной половицы, скупо освещенной полуденным солнцем, но она неожиданно пробудила важное и необычное воспоминание: передо мной простирался пустынный холл из моего сна. Какое-то мгновение я видела не путь на чердак Хейста, а вход в поблескивающий слюдой подземный грот, где таились тайны полотен Тернера.
— А что находится под полом? — спросила я, протягивая Хейсту полсоверена.
— Гм?
— Подвал? Погреб?
Он рассеянно кивнул.
Я вгляделась в видневшееся внизу тесное пространство. Окна казались мутными и серыми от грязи, а одно из разбитых стекол небрежно забили доской. Перепутанные плети почти безлистного плюща вились по стенам, с невероятным упорством закрадываясь в каждую щель и выемку, отчего кирпичи крошились и трескались, и можно было представить, в какую груду развалин предстоит им обратиться через пятьдесят, сто и двести лет.
Позади послышались быстрые шаги, а затем — задыхающийся голос, восклицавший: «Я виноват! Простите! Простите! Простите!» Обернувшись, я увидела пухлого и такого же лысого, как и Хейст, человека, который спешил к нам, сжимая в руках саквояж, переполненный бумагами. Хейст впустил его и затворил дверь, не сказав мне ни слова и даже не взглянув в мою сторону.
Впрочем, я была слишком взволнована и не обиделась. Я осознала внезапно, что смущало меня в картине «Залив Байя».
Предвидя возможность бегства, я попросила кэбмена подождать; а теперь велела быстрее везти себя в Мальборо-хаус. То было кошмарное путешествие, поскольку я не помнила, когда закрывается выставка, боялась приехать слишком поздно и не увидеть картину. Но всякий раз, вроде бы обогнав транспортный поток и набрав скорость, мы застревали уже через несколько мгновений и не двигались с места целую вечность. Когда мы приблизились к Трафальгарской площади, скопление омнибусов, экипажей и лошадей совсем сгустилось; я решила, что быстрее идти пешком, расплатилась, выбралась наружу и погрузилась mêlée.[14]
Мне повезло. Пробравшись сквозь сплошной поток посетителей, выстояв очередь в кассу, я попала в Пэлл-Мэлл за десять минут до закрытия. Галерея еще работала, а картина находилась именно там, где я предполагала. Изрядно поработав плечом и без конца извиняясь, я пробилась сквозь толпу людей, которые стояли перед полотном, отчетливо его разглядела и моментально убедилась в своей правоте.
Все оказалось столь очевидным, что я подивилась своей прежней слепоте. «Залив Байя» — не одна картина, а две. Во время первого визита в галерею я была поражена тем, как неуместно выглядели фигуры Аполлона и Сивиллы — словно их переместили сюда из совершенно иной сцены; и теперь, увидев их снова, я однозначно убедилась: именно так и было. Ибо Тернер изобразил их в самом начале событий, когда желание Сивиллы, юной и прекрасной, исполнилось; она пересыпает песчинки и считает отпущенные ей годы жизни. Однако окружающий пейзаж — с затаившейся змеей, обломанными колоннами и похожими на череп арками — свидетельствовал о неотвратимости конца, о разрушении и распаде, которые неумолимо наступят в итоге.
Вернувшись домой, я получила письмо от Уолтера. Почему давно нет от меня писем? Сейчас я не могу ему писать.
Пятница
Очень поздно, но это неважно. Я похожа на генерала, вдохновленного успехом, который сознает, что должен вырвать победу, пока судьба к нему благосклонна.
Первое: мистер Пэдмор. Благодарение Богу, он жив, он в порядке и в здравом уме — или, по крайней мере, был в здравом уме три часа назад. И, главное, он поведал мне значительно больше того, что я надеялась услышать.
Судя по названию, Оливер-билдингс представлялись мне грязными, дурно пахнущими многоквартирными домами. Но на самом деле это несколько одноэтажных зданий богадельни — из красного кирпича, в готическом стиле, разместившихся вокруг покрытой травой площади, загороженной железной решеткой с коваными воротами.
Когда я постучалась в квартиру номер один, мое сердце билось очень сильно, оно едва не выскакивало из груди, и я опасалась, что не смогу заговорить обычным голосом. Впрочем, ответ «Войдите!» прозвучал мягко и успокоительно, и я немного расслабилась. Я поддалась, сознаю, иррациональному чувству. Не было никакой гарантии, что мне ответил сам мистер Пэдмор, ведь, если он умер, его жилье могли предоставить другому постояльцу. И все же, услышав одно-единственное слово, я почему-то уверовала: это именно он, и мы обязательно станем друзьями.
Я вошла и оказалась в чистенькой комнате, которая занимала все внутреннее пространство дома и служила, по всей вероятности, гостиной, кухней и библиотекой одновременно. Очаг представлял собой нечто вроде открытой плиты с небольшой печкой с одной стороны и вместительным камином, до такой степени набитым тлеющими углями, что атмосфера в комнате была удушающей, словно в теплице. Слева помещался книжный шкаф, справа — буфет, уставленный рядами красно-золотой фарфоровой посуды, красиво поблескивавшей в лучах света из окна, располагавшегося позади. В центре комнаты стоял стол с тонкими ножками, покрытый чистой белой скатертью, а на столе — чашки, сахарница и груда бумаг, среди которых я заметила и свое письмо. Вокруг стола — причудливое скопление стульев из дубового и орехового дерева. На одном из них — основательном, старомодном, с коричневыми подлокотниками и растопыренными ножками, предназначенном, казалось, для сквайра-скупердяя из романа Филдинга, — сидел очень старый человек, чрезвычайно худой, занимавший едва ли половину сиденья. Он, несомненно, ожидал меня, ибо тут же осведомился:
— Мисс Халкомб?
Он попытался встать, но, наполовину поднявшись, не смог двинуться дальше. Его поза — вытянутая вперед голова и вцепившиеся в закругленные подлокотники руки — была столь неудобной, что я немедленно попросила его оставаться на прежнем месте; в то же мгновение он с благодарной улыбкой опустился на сиденье.
— Дух бодр, — сказал он, — но вот суставы подводят. Он протянул мне руку: — Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Его рука показалась мне легкой и тонкой птичьей лапкой, словно природа, решив не тратиться на столь близкое к могиле тело, превратила его в простейший механизм.
— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал он. Вытащив из кармана чистый носовой платок красного цвета, он протянул его мне: — Не соблаговолите ли повесить его на окно возле двери?
— Конечно, — откликнулась я, стараясь говорить как можно естественнее, будто ко мне обратились с самой заурядной просьбой и я этого ожидала.
Однако мое замешательство не укрылось от мистера Пэдмора и, передавая платок, он пояснил:
— Это знак, чтобы подали чаю.
Я зацепила платок за оконную щеколду, где он вяло повис, напоминая поникший флаг. Однако мистер Пэдмор был, по-видимому, удовлетворен, ибо кивнул и сказал:
— Спасибо. Вы присядете?
Усевшись возле него и осознав, что он не просто стар, а невозможно, невообразимо древен, я едва сдержала возглас изумления. Я должна была бы заметить это раньше, если бы мистер Пэдмор не потрудился привести себя в порядок — вероятно, в мою честь. Светло-голубой, прекрасного покроя сюртук с латунными пуговицами сильно его молодил, пока вы не замечали, что он слишком велик для усохшего тела владельца, поэтому на груди и плечах образовались складки. Поредевшие, но красивые и блестящие, будто витое серебро, волосы были старательно уложены на макушке, прикрывая веснушчатый череп. Но более всего поразили меня аккуратные мазки румян на щеках. Признаюсь, я сочла их просто шокирующими; но когда я заметила, как ласковы его глаза, я поняла: вовсе не тщеславие вынудило мистера Пэдмора приукраситься подобным образом, но утонченное стремление выглядеть наиболее достойно. (Циник возразит: оба эти мотива равнозначны. Но ведь тщеславие жаждет восхищения? А мистер Пэдмор хотел всего лишь доставить удовольствие гостю.)
Я приготовилась выслушать длинное предисловие из шуточек и незначительных воспоминаний, столь характерное для старых одиноких людей, но, подтверждая мое доброе о нем мнение, мистер Пэдмор сразу же заявил:
