Джеймс Уилсон - Игра с тенью
Закончив переписывать, я вновь обратилась к дате — 21 апреля 1804 года — и отложила карандаш, чтобы продолжить чтение. Проделывая все это, я заметила краем глаза какое-то движение и, полуобернувшись, увидела мистера Кингсетта, встающего со стула. Я страстно надеялась на его скорый уход; но он, напротив, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и неторопливо направился в мою сторону. Приняв безразличный вид, я демонстративно углубилась в работу, но когда мистер Кингсетт остановился за моим плечом, не могла больше это игнорировать, и подняла глаза.
Он стоял, почти повернувшись ко мне спиной, засунув одну руку в карман и томно держа сигару другой, словно вознамерился всего лишь пройтись, дабы выглянуть из окна, и совершенно не замечает, что его наблюдательный пункт располагается всего в шести дюймах от другого человеческого существа. Я растерялась: вести себя так, будто мистера Кингсетта нет, казалось нелепым, но если я заговорю с ним и он вновь меня проигнорирует, то я попаду в куда более странное положение. И только когда мои глаза заслезились от сигарного дыма, я решилась заговорить: продолжая молчать, я примирялась с нарушением общепринятых норм поведения и, таким образом, оказывалась вне их действия.
— Не хотите ли вы, чтобы я передвинулась? — спросила я. — Боюсь, что я вам мешаю.
Мистер Кингсетт обернулся и глянул на меня, изумленно нахмурившись, словно услышал нечто невероятно оскорбительное. В следующий момент, не вымолвив ни слова, он придвинул свою голову к моей так близко, что мне пришлось изогнуть шею, дабы избежать прикосновения его щеки, и принялся внимательно читать мои записи.
Мгновение мне казалось, будто я сплю: подобное шокирующее поведение хозяина дома, куда меня пригласили в гости, было совершенно внове и не имело объяснения. Минуту я подозревала, что он пьян в стельку, однако — как ни несло от него табаком — в его дыхании не ощущалось ни доли алкоголя, а его бесцеремонность не имела ничего общего со стихийной агрессивностью пьяного. Она выглядела идеально выверенной и обдуманной и потому — еще более страшной: ибо пьяница, по крайней мере, вполне понятное зло; и его поступки, и сопутствующий им беспорядок — предсказуемы. Но когда трезвый человек готов действовать столь возмутительно, предугадать последствия невозможно.
Я попала в худшую ситуацию, чем у Хейста, внезапно подумалось мне: здесь у меня нет шансов убежать, нет возможности торговаться или хоть как-то исправить положение, если и дальше меня будут подвергать оскорблениям. Осознав это, я почувствовала прилив храбрости: мне, несомненно, необходимо немедленно защитить себя, иначе никакой надежды сладить с мистером Кингсеттом не останется.
Я подвинула к себе записную книжку и закрыла ее.
Он коротко вздохнул, но ничего не сказал и не взглянул на меня. Рука, державшая сигару, слегка подрагивала, просыпая столбик пепла на груду писем. Он засунул сигару в рот, а затем неторопливо нагнулся, чтобы взять мои записи.
Я опередила его и положила на обложку свою руку.
И тут он впервые посмотрел мне прямо в лицо. Я твердо выдержала его взгляд. Вероятно, я должна была испугаться, но в тот самый момент, когда я увидела его поросячий нос, вялый рот и выражение глаз — вполне осмысленное, но неуверенное и озадаченное, — я поняла: моя воля сильнее. Спустя мгновение мистер Кингсетт отвернулся и медленно покинул комнату — стремясь сохранить достоинство, с выражением усталого безразличия, казалось, говорившего: «Мне все равно, ваша записная книжка не стоит того, чтобы пытаться ее заполучить».
Но я знала, что моя победа — временная. Я так и не сумела понять, какие мотивы им двигали, но можно было не сомневаться: спровоцировав подобную стычку, он едва ли отступит. Он дважды подумает, решила я, прежде чем снова перейдет в открытое наступление, и постарается сорвать на мне злобу именно в тот момент, когда я буду не в состоянии защититься. Поэтому, скорее всего, он выждет, пока я уйду, а после спрячет или уничтожит бумаги либо откажет мне от дома. Я быстро прикинула, нельзя ли уговорить миссис Кингсетт, чтобы она, как и Хейст, разрешила мне взять письма с собой. Впрочем, ее муж, конечно же, запретит их забирать, поскольку он определенно поставил своей целью держать и меня, и письма в этой комнате, хотя наше обоюдное присутствие, вне сомнений, выводит его из себя. А если миссис Кингсетт под моим воздействием и решится поступить по-своему, я только окончательно испорчу их взаимоотношения и увеличу ее горести.
На какое-то время я позабыла и о Тернере, и об Уолтере т могла думать только о моем поединке с мистером Кингсеттом и о том, каким невыносимым окажется поражение (острота моих переживаний по этому поводу была поразительной). И почти мгновенно я поняла, что нужно делать: я должна оставаться здесь столько, сколько потребуется, и не уходить, не завершив дела.
Я вытащила часы: половина четвертого. Оглядев ящики, я попробовала прикинуть, сколько времени может занять просмотр их содержимого. Если знакомиться с бумагами совсем бегло, решила я, то на каждый ящик уйдет часа по два. Допустим, еще пару часов — в зависимости от того, много ли обнаружится, — займет переписывание нужных отрывков. То есть придется работать до девяти. Кажется, Кингсетты обедают около семи и наверняка ожидают, что к этому времени я уйду. Но если мистер Кингсетт пренебрегает условностями, то и я их отброшу. И я твердо пообещала себе не двигаться с места, пока миссис Кингсетт лично не попросит меня удалиться или меня просто-напросто не вышвырнут.
Раздумывать было некогда, следовало действовать безотлагательно. Я просмотрела оставшиеся письма Каро, болезненно сожалея о тех сокровищах, которыми вынуждена пренебречь в своем одностороннем поиске, и, не найдя больше упоминаний о Тернере, связала письма в пачку, отложила ее в сторону и взялась за следующую. На сей раз, однако, я не только не разобрала имени автора, но — из-за корявости и неразборчивости почерка — с трудом могла прочитать одно слово из трех. Я попыталась прояснить смысл написанного, используя уже разобранные буквы как образцы для расшифровки прочих, но вскоре поняла, что не могу позволить себе такой роскоши, быстро собрала листки и связала их.
Пока я этим занималась, одно наблюдение поразило меня: большая часть дат на письмах совпадала с датами на посланиях Каро. И тут же я сообразила почему: конечно же, письма были написаны, когда их авторы — либо сама леди Мисден — находились в отъезде. Подобно фотографическому негативу или окаменевшему отпечатку, оставленному исчезнувшим древним существом, содержимое ящиков хранило память об отсутствии.
Сделав такое открытие, я едва не заплакала от разочарования. Ведь если это — вся сохранившаяся память о жизни леди Мисден, то сколько можно было бы узнать, додумайся я прийти сюда месяца два назад и побеседовать с ней самой? И даже сейчас, благодаря мистеру Кингсетту, я не в состоянии изучить письма должным образом, а вынуждена мчаться сломя голову по строчкам и выписывать только самое существенное.
Мгновение я была близка к отчаянию. Но потом овладела собой и продолжила работу.
Немногие последующие часы почти слились в моей памяти: бесконечное чередование чернильных строк, листов бумаги и пыли, ноющие пальцы, саднящие глаза и одинаково мучительные минуты.
Кроме, замечу, единственного исключения. Я завершила просмотр первого ящика и только-только вынула очередную (как оказалось, последнюю) пачку из второго, когда услышала, что миссис и мистер Кингсетт разговаривают в холле. Я не разбирала слов, но в голосах звучало сдержанное напряжение; внезапно вырвавшись наружу, оно могло смениться гневными криками. Скорее всего, именно я стала предметом их обсуждения, и в любой момент следовало ожидать, что один из них либо они оба появятся в библиотеке и вынудят меня прекратить изучение. Но я заставила себя читать дальше.
Это далось мне, однако, легче, чем предполагалось, ибо новая пачка немедленно пробудила мое любопытство. Она была перетянута траурной черной ленточкой — отличие, которого удостоилось только несколько записок мужа леди Мисден, — а под узелок некто (вероятно, сама леди Мисден) засунул карточку с именем «О'Доннелл». Сверху лежал порванный и запачканный список коротенькой пьесы, озаглавленной «Мужчина со вкусом», и среди заинтриговавших меня dramatispersonae я с любопытством обнаружила «Мистера Пере-Тернера». Ниже лежало примерно пятнадцать длинных посланий, написанных одним и тем же энергичным четким почерком. Первое из писем, попавшее мне в руки, пробудило волнение, заставившее забыть о тяготах ситуации, в которую я попала, ибо оно было датировано тысяча семьсот девяносто девятым годом, то есть оказалось старейшим из найденных мною документов. Начиналось оно так: «Нежная дражайшая Кит», — а подпись гласила: «Твой безумно влюбленный Ричард».
