Джеймс Уилсон - Игра с тенью
И тут я резко остановилась: фигура Аполлона, несомненно, находилась на том же месте, но Сивилла исчезла.
Я пробудилась в еще большем раздражении и не могла отделаться от малоприятного ощущения: и Тернер, и Уолтер водят меня за нос, а я подыгрываю им, не умея разглядеть нечто, находящееся прямо передо мной. Оно было тут, словно хорошо знакомое высказывание, смысл которого уже почти ясен, и оно вот-вот прозвучит вслух, и все-таки уловить его невозможно.
Я замерзла, сидя за столом, поэтому взяла свой дневник и тетради и устроилась с ними в кровати. Я начала размышлять о картине, просматривая ее описание, сделанное мною собственноручно в Мальборо-хаусе и пытаясь понять значение исчезнувшей фигуры. Но, как я ни старалась, ничего не приходило в голову. Поэтому пришлось отвлечься от этой проблемы и сконцентрировать внимание на улице Королевы Анны.
Почему мне приснился этот сон? Не получила ли я подсказку или, по моему глубокому убеждению, не рассеявшемуся даже после пробуждения, ключ к какой-то загадке? Конечно, в реальности галерея должна быть совсем другой — она расположена на первом или втором этаже, и свет в нее проникает через окна. Случайно ли в моем сне галерея оказалась в подвале? Или, как это часто бывает в сновидениях, она смешалась с Сэндикомб-Лодж и с тем, что пережил там Уолтер? Тогда, безусловно, мое раздражение и разочарование объяснимы: ведь напряженность закралась в мои отношения с Уолтером именно тогда, когда он впервые предстал передо мной незнакомцем, избегающим откровенного разговора. (И если быть до конца честной, я должна признать: именно в тот день я тоже обнаружила, что не могу быть откровенной с ним.)
Я отыскала заметки, сделанные во время первой беседы с мисс Флетчер, и положила их рядом с заметками о встрече Хейста и Кэлкотта. Читая их в первый раз, я выделила только один существенный факт: согласно утверждению мисс Флетчер, отец Тернера ежедневно проделывал путь из Твикенхема на улицу Королевы Анны, дабы присматривать за галереей.
Почему это кажется важным? Непонятно. Вновь перечитав свои записи, я уже была готова сдаться, но вдруг обратила внимание на даты.
По словам мисс Флетчер, Тернер перебрался в Сэндикомб-Лодж в 1813 году.
По словам Хейста, в 1813 году Тернер только-только переселился на улицу Королевы Анны.
Итак: он переехал в два дома в одно и то же время. А потом, подобно тому, как камни внезапно скатываются с речного обрыва, мне вдруг пришло в голову: это не исключение, а часть общей закономерности. Разве перед своей кончиной Тернер не жил в Челси, сохраняя тем не менее дом на улице Королевы Анны и пытаясь убедить весь мир, что он живет именно тамі А в молодости (если поверить озлобленному граверу Фарранту) — не содержал ли он дом на Харлей-стрит и еще один — на Нортон-стрит, куда удалялся в обстановке секретности? Несомненно, некоторые семьи владеют городским домом, где они проводят часть времени, и при этом имеют жилье за городом. Но у Тернера не было семьи (за исключением отца), и он никогда не устраивал свою жизнь подобным образом. Более того, на протяжении всей жизни сразу два его дома находились в городе, поскольку загородным жильем мог считаться только Сэндикомб-Лодж. Тогда, вероятно, дело в женщинах? Не имеют ли мужчины привычки селить своих любовниц отдельно, в домах, специально для них предназначенных? Может ли это стать объяснением?
В случае с Нортон-стрит — возможно. Да и с Челси тоже; правда, едва ли миссис Бут годится на роль «любовницы», хотя они с Тернером и не были обвенчаны. Но Твикенхем, без сомнения, — совсем иное дело, ибо, согласно категорическому утверждению мисс Флетчер, в этом доме не было ни души, кроме старика отца и самого Тернера. Поневоле приходит в голову, что подобное стремление проживать в двух местах одновременно — не просто дань сиюминутным обстоятельствам, а следствие неких глубинных причин.
И каковы же они? Желание оставаться загадочным, всеми силами препятствуя тому, чтобы окружающие знали о твоем истинном местонахождении?
Слишком фантастично? Но вспомним рассказ сэра Чарльза о поездке Тернера в Бельгию. Не объясняется ли его тогдашнее поведение именно так?
Не знаю, насколько все это важно, и даже — имеет ли это смысл, но не могу не ощущать удовлетворенности: я наконец хоть что-то выяснила.
Воскресенье
Сегодня утром во время церковной службы молилась о Хейсте, о его несчастном сыне и о леди Мисден. Никто не сочтет мои нынешние побуждения недостойными.
Вторник
Вечером чувствовала себя слишком усталой, чтобы заняться дневником, и поэтому сегодня описываю вчерашний день. Вспоминать об этом дне, надо сказать, не хочется, поскольку он не пробуждает иных ощущений, кроме усталости, огорчения и неловкости. Однако вспомнить придется, иначе я забуду подробности.
Кингсетты живут в одном из тех больших домов к северу от Гайд-парка — они обильно украшены, оштукатурены, построены недавно и выглядят так, будто вылеплены из глазури и раскиснут под первым же дождем. Снаружи все квадратное и ослепительно белое; внутри, по контрасту, все мрачное, задрапированное, и лакеи с непроницаемыми лицами семенят вокруг так неслышно, будто опасаются произвести случайный шум и, непростительно нарушив этикет, пробудить от смертного сна леди Мисден. Когда появилась миссис Кингсетт и заговорила со мной обычным голосом, он прозвучал неуместно громко.
— Я рада видеть вас снова, мисс Халкомб, — произнесла она просто, и мы обменялись рукопожатием. Вокруг глаз мисис Кигсетт залегли тени, из-за черного платья она казалась мертвенно-бледной, однако сумела улыбнуться — с проблесками настоящей симпатии и даже, подумалось мне (хотя тогда я не поняла почему), с некоторым облегчением.
— Вы очень добры, — сказала я.
Она быстро покачала головой, словно даже беглое напоминание о горе могло лишить ее самообладания, и притронулась к моей руке.
— Мне было трудно решить, где вас устроить, — начала миссис Кингсетт, возвращаясь вместе со мной в холл. — Но в конце концов я решила, что в библиотеке вам будет удобнее.
Однако она ошибалась. Я поняла это в то мгновение, когда мы пересекли порог: библиотека оказалась чужим государством. В ней царила леденящая и при этом напыщенная атмосфера (камин по величине напоминал небольшой греческий храм, но кучки тлеющих в нем углей не хватило бы даже на то, чтобы обогреть спальню), густо пропитанная затхлым сигаретным дымом, который висел палевой дымкой перед наполовину занавешенным окном и мешал дышать. В центре комнаты стоял квадратный стол, покрытый суконной скатертью и загроможденный газетами, коробками из-под сигар и раскрытым номером «Панча». Вдоль стен действительно выстроились ряды книг, но они выглядели столь чопорными и нетронутыми, что трудно было не подумать: так же как и я, они совершенно чужды повседневной жизни клубного джентльмена и играют роль декоративного украшения или призваны подтверждать формальный статус библиотеки, которая на самом деле служит курительной комнатой.
От миссис Кингсетт, вероятно, не укрылась моя неуверенность, поскольку она, почти извиняясь, произнесла:
— Боюсь, обстановка далеко не идеальна, однако надеюсь, вы поймете, что при нынешнем положении вещей устроить все должным образом затруднительно.
— Конечно, — согласилась я. — Но не помешаю ли я вашему мужу?
— Он сам настоял на этом, — произнесла она так мягко, что ее речь напомнила шипение испуганной змеи.
Я подняла на нее взгляд: она сжала зубы и вцепилась в свое запястье, будто старалась сохранить самообладание. Впрочем, вскоре она расслабилась и произнесла громче:
— И все же я уверена, что вы здесь удобно устроитесь.
Она провела меня в дальний конец комнаты, где у окна разместились маленький стол и стул. Возле стола горела обычная лампа, а на полу стояли два длинных ящика. Они были доверху наполнены бумагами, целой кипой переложенными сюда из вместительного сундука. Приблизившись к ним, я почувствовала: миссис Кингсетг осталась где-то позади. Я обернулась и увидела, что она остановилась и уставилась в пол, словно не хотела испытать при виде бумаг своей матери мучительную боль.
— Боюсь, я даже не попыталась привести их в порядок, — произнесла она.
— Может быть, вы разрешите мне помочь вам? — сказала я. — По крайней мере я могу разложить все в хронологическом порядке.
— Вы очень добры, — устало откликнулась она, — но вы потратите массу времени. Маурициус полагает, что их нужно просто сжечь.
— О нет! — вскричала я, не сумев сдержаться.
Конечно, я не имела права высказывать собственное мнение, поскольку, со всех точек зрения, дело было чисто семейным. Однако меня ужаснула перспектива подобного бессмысленного варварства, равно как и тот факт, что эта тонкочувствующая женщина смирилась (а безнадежная покорность ее голоса свидетельствовала об этом) с непререкаемым решением мужа. Ведь минуло только три месяца с тех пор, как мы познакомились в Мальборо-хаусе. И, кажется, тогда именно миссис Кингсетт контролировала ситуацию, а ее муж вынужден был приспосабливаться — пусть неохотно — к ее пожеланиям.
