Уильям Монтальбано - Базилика
Вокруг них собралась толпа. Кто-то начал бить в большой барабан, и люди запели. Но эти две женщины ничего не слышали.
— Не поддерживать отношений с друзьями — самый большой грех, который мы совершили… Журналистка, а? Да к тому же освещаешь визит папы. Вот это успех. Шикарно!
— Ничего особенного. А ты как?
— Ну, я стала той, кого все мы обычно ненавидели: настоятельницей. Вот уже почти десять лет я возглавляю монастырь в нагорье в Гватемале. Около сорока монахинь, в основном учим и ухаживаем за немощными. Все в делах. Это первый мой отпуск за многие годы. Разве не чудесно? Ты знакома с Его святейшеством? Ты не могла бы немного вразумить его?
Тилли — бывшая монахиня! Почему это не пришло мне в голову раньше?
Я оставил их и пошел в отель, полагая, что Тилли позвонит и отменит наше свидание за ужином, чтобы погрузиться с приятельницей в воспоминания о днях, проведенных в монастыре.
Но она не отменила, и мы отправились в местечко под названием «Мандарин» в районе Восточных Шестидесятых улиц. Мы по-приятельски болтали о поездке, о странной симпатии к прессе скрытных представителей церкви, вынужденных пойти на тесный контакт с журналистами, которых они были приучены ненавидеть, о спаде американской иностранной корреспонденции, о нью-йоркских ценах, о погоде. Наконец я сказал:
— Хочешь поговорить?
Палочкой для еды она гоняла креветку по тарелке.
— Нет, — ответила она.
— Ладно.
Мы выпили еще чаю.
— Да, — произнесла она спустя несколько минут, обхватив ладонями чашку. — Это история сестры Джин, без рекламных пауз. Бессвязная, потому что так я это чувствую. Плохо, если на виражах упустишь нить рассказа.
Она отпила немного и уставилась взглядом в чашку.
— Хорошо, я стала монахиней, потому что на то были как разумные, так и неразумные причины. Я любила жизнь, людей и церковь — и продолжаю все это любить. Но мир изменился, Пол, несколько быстрее, чем я могла за ним угнаться, и я тоже изменилась. Я хотела служить Господу. Монахиня надевает обручальное кольцо, когда дает последний обет, ты об этом знал? Невеста Христова.
Прекрасная идея, правда. Но что-то во мне начало меняться, я осознала, что мы, монахини, были для церкви дешевой рабочей силой, выполняли всю нудную работу: обучали, ухаживали за больными, убирали, готовили еду, делали всю мелкую работу, где не требовалась мужская сила. И это начало раздражать, особенно с тех пор, как я познакомилась с огромным множеством праведниц вроде Клары, а также с внушительным количеством священников, оказавшихся пьяницами, а кое-кто из них — старыми похотливыми козлами, и еще с несколькими, которых я сочла по-настоящему гадкими.
Она замолчала и выудила из сумочки носовой платок. Я молча налил еще чаю.
— Спустя некоторое время это осознание лишь возросло. Да кем они себя возомнили, эти мужчины, а в особенности геронтократия, управляющая церковью каждый божий день? Нас, женщин, притесняют и всегда притесняли, и занималась этим церковь, и, похоже, так будет и впредь. Знакомая история, а? И я доказывала, ходила на митинги, участвовала в заговорах, писала гневные письма и посещала бесконечные собрания и семинары. Однажды меня даже арестовали. На все это ушли годы, имей в виду, но однажды я вдруг поняла, что у меня не получится изменить хоть что-то, пока я нахожусь внутри системы. Клара до сих пор борется изнутри. Я не смогла этого вынести. Я ушла.
Тилли молчала довольно долго, пристально всматриваясь в чайные листья в маленькой чашке. Я покачал головой, давая понять прохаживавшемуся между столиками официанту, чтобы тот к нам не подходил. Она еще не закончила свой рассказ.
— Но это было не все. Мощная навязчивая идея была лишь частью. Признаюсь, раз уж решила быть честной. Остальным стал секс. С-Е-К-С. У меня его не было, и я почти ничего о нем не знала. Я ушла в монастырь, когда мне было семнадцать, несколько неловких поцелуев при луне после танцев в старших классах, что-то вроде того. Сначала я даже не особенно об этом думала. У монахинь нет секса. Точка. Но затем мне стало интересно, я оглянулась на остальной мир, немного позанималась мастурбацией и задумалась: а не лишила ли я себя чего-то хорошего? Понемногу это стало для меня значить все больше и больше. Вообще-то, пока я была монахиней, то не спала с мужчинами, но признаюсь тебе, было несколько опасных ситуаций. С тех самых пор, приятель, я наверстываю упущенное.
Она вопросительно посмотрела на меня.
— Я когда-нибудь говорила тебе, что ты первый?
Я покачал головой.
— Или единственный?
Я снова покачал головой.
— Что ж, это хорошо, потому что ты не был ни первым, ни единственным. Но не это главное. Самое главное то, что секс — мое любимое занятие на все времена. И я чертовски хорошо умею это делать, если ты еще не заметил.
Она со стуком опустила чашку на стол. Жест пренебрежения. Или, возможно, раздражения.
— Я преуспела, а? Когда я покидала орден, у меня было довольно хорошее образование, но я нигде не работала, у меня никогда не было секса, и я не много знала о том, что называлось миром; правда, продлилось это недолго. И вот она я, успешная журналистка-международница и самая классная любовница на борту самолета папы римского. Неплохо, а?
— Здорово.
Было неважно, что я отвечу, потому что я понимал, к чему она клонит.
— А теперь ответь, Пол, почему, — голос маленькой девочки, — почему, когда я увидела Клару там сегодня, то неожиданно почувствовала себя опустошенной и грязной?
Есть вопросы, на которые не нужно отвечать. Я оплатил счет, и мы пошли назад в гостиницу. Поднялись вместе в пустом лифте, и когда оказались на ее этаже, я сдержанно поцеловал Тилли в щеку и смотрел, как за ней закрываются двери.
Не сегодня, брат. У сестры болит душа.
Следующим утром плохой новостью стало то, что все полицейские Готама[107] так и не обнаружили следов предполагаемого наемного убийцы. Хорошая новость заключалась в том, что никто не проявил ни малейшего желания убить папу Пия XIII, когда он появился — точно в назначенный час — в ООН.
Разгар дня. Когда папа оказался внутри небоскреба на берегу реки, самой большой угрозой для Треди стала пустая болтовня, поэтому я лениво побрел в сторону галереи, где собрались журналисты, чтобы получить текст речи.
— Есть лишний текст? — спросил я французского журналиста, сидевшего у двери.
— Нет текстов, никаких.
— Странно.
— Такого раньше не было. Чертов Ватикан.
Репортеры ворчали, но я не удивлялся. Следовало ожидать чего-то подобного от хорошо знавшего прессу папы, когда ему не нужна утечка информации. Особенно когда он хочет сказать то, что должно потрясти основы церкви.
До сих пор продолжаются споры о том, правильно ли поступил Треди, произнеся эту речь в светской обстановке. А споры о последствиях сказанного не утихнут еще несколько десятилетий. Вот это он и собирался сделать.
Председателем Генеральной ассамблеи в тот год был невысокий пухлый тип с окладистой бородой, откуда-то с востока Урала, не доезжая до Тихого океана. Он произнес короткую и складную речь на русском языке, и на трибуну вышел Треди.
Снова один. После волшебной мессы на стадионе в своем гигантском, отделанном деревом зале Организация Объединенных Наций устроила папе овацию стоя, прежде чем он смог открыть рот.
— Сестры и братья, спасибо за ваш теплый прием.
Его речь была на безупречном английском, на котором разговаривают государственные деятели.
— Сегодня я пришел сюда, чтобы поделиться с вами кое-какими соображениями, которые должны сделать мою церковь более устойчивым и действенным партнером в глобальных поисках мира, материального благосостояния и духовных достижений. Я хочу, чтобы вы приняли участие в проекте, находящемся в стадии разработки. Это проект древней церкви в новом веке.
Треди произнес это медленно, подчеркнуто торжественно. С тем же успехом он мог пронзить журналистский корпус электрическим разрядом. Журналистское сообщество, может, и не было самым трудолюбивым в мире, но и лентяев среди них не наблюдалось. Репортеры понимали: что-то грядет. «O mio Dio», — произнес журналист из «Стампы»,[108] потянувшись за мобильным телефоном. Я наблюдал за тем, как эксперт по Ватикану из «Ассошиэйтед пресс» провел тыльной стороной ладони по пересохшим губам, и его пальцы заплясали по клавиатуре ноутбука. Глава Католической службы новостей непроизвольно щипал себя за бороду, в невероятном сосредоточении закрыв глаза. В следующем ряду Мария выглядела так, как она, наверное, выглядела, ожидая стартового выстрела на Олимпиаде. Тилли была неподвижна. Рядом со мной репортер из «Рейтер» взахлеб говорил кому-то по телефону:
— Текста нет, но это важно. Очень важно. Я буду диктовать. Положитесь на меня в том, что касается этой информации. Оставайтесь на связи, прямо сейчас.
