Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда
Эльза снимала квартиру, пока длилась процедура покупки собственного дома. Жизнь менялась, но разведенной женщине приобрести дом по ипотеке все же было гораздо сложнее, чем теперь. Оформление затягивалось, трехмесячная аренда квартиры подошла к концу, а продлить ее не было никакой возможности.
— Это может затянуться на месяц или даже больше, — сказала она в ответ на мое приглашение.
— Козетта будет надеяться, что дольше — вот увидишь.
Но не Марк. Он был не очень доволен. Но понимаете, он думал, что довольно скоро все это закончится, неизбежно закончится, когда у них в доме не будет свободных комнат. То есть я это видела, но Белл, похоже, нет. Словно она ждала, когда что-нибудь произойдет, словно тянула время. Белл наблюдала за Марком, однако он теперь даже не смотрел в ее сторону.
Мы отдали Эльзе комнату Тетушки. Все Тетушкины вещи остались на месте: салфетки на спинках кресел, радиоприемник в фанерном корпусе. Эльза попросила их не трогать, сказала, что они ей нравятся; Перпетуа сняла только липучку от мух. Мне было интересно, что происходит в «Доме с лестницей», я хотела все это обсудить, но Эльза не похожа на Белл, и ее не особенно интересуют поступки и мотивы людей.
— Какая разница, правда? — отвечала она, когда ее спрашивали, почему человек что-то сказал или сделал. — Думаю, у него были на то причины.
Белл давала ясно понять, что больше не желает со мной знаться. Как будто я удовлетворила минутную потребность, исполнила свое предназначение, а теперь ее потребности изменились, и я больше не нужна. Встречаясь со мной на лестнице, она небрежно бросала: «Привет!» За большим столом в столовой передавала тарелку и спрашивала, не нужно ли мне чего-нибудь. Отвечала, если я к ней обращалась. И все. Моим утешением — если можно считать это утешением — было то, что все остальные удостаивались не большего внимания, чем я. Когда мы собирались в гостиной, что иногда все же происходило, ее никогда не было среди нас. Однажды она вошла в гостиную, где мы с Эльзой, Козеттой и Марком пили кофе, который Перпетуа сварила и принесла нам после ленча.
— Можно я заберу телевизор к себе? — спросила она Козетту.
Внизу, в той комнате, где умерла Тетушка, его никто больше не смотрел. Козетта, похоже, обрадовалась просьбе. Думаю, радость объяснялась тем, что Белл заговорила с ней. Общаясь с холодными, сдержанными людьми, испытываешь почти ликование даже от намека на дружелюбие, от обычного замечания.
— Конечно, дорогая, если он там будет работать. Как ты думаешь, Марк?
— Понятия не имею, — ответил он.
— Только не пытайся поднять его наверх сама, — предупредила Козетта. — Марк тебе поможет.
Он не отказался, но и не согласился. Его голос звучал напряженно:
— Если тебе требуется телевизор, Белл, почему ты не купишь собственный?
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она. — Наедине.
Я думала, Марк ответит, что нет ничего такого, что нельзя было бы сказать в присутствии Козетты, однако он промолчал. Конечно, тут были и мы с Эльзой. Он колебался, но потом встал и вышел из комнаты вместе с Белл.
— Это насчет ключа от ее комнаты, — объяснила Козетта. Я была уверена, что она ошибается. — Белл его вчера потеряла.
Эльза помогла ей затащить телевизор на все 106 ступенек. В тот же вечер я наткнулась на Белл в кухне, когда она рылась в ящиках буфета — вероятно, искала ключ от комнаты.
— Зачем так волноваться? Я не войду.
Я впервые увидела, как Белл краснеет. Оставив ящик открытым, она вышла из кухни и громко хлопнула дверью. Теперь, работая, я слышала над головой телевизор. Он был включен все время, независимо от расписания программ — мне еще повезло, что в те времена их было гораздо меньше. Однажды, сидя в моем кабинете и прислушиваясь к щебету и крикам детского мультфильма, доносившимся сверху, Эльза заметила:
— Марк слабый человек, правда?
Обычно она не обсуждала людей.
— Почему ты так решила?
— Прежде всего, он боится Белл. Завтра придут оценивать дом, и Марк не хочет, чтобы она об этом знала. Попросил меня куда-нибудь ее увести на то время, когда придет оценщик. Говорит, только я могу это сделать, потому что только у меня с ней хорошие отношения.
— Рано или поздно ей придется сказать.
— Тут что-то другое, — сказала Эльза. — Не знаю что, но чувствую. Вчера она спросила меня, не в курсе ли я насчет свадьбы, но я честно призналась, что понятия не имею о том, что они собираются пожениться.
— Хотелось бы мне знать, что происходит, — произнесла я.
Эльза пожала плечами:
— Погоди немного, сказал терновник.
Белл наполовину угадала. По крайней мере, поняла: что-то не получается. Хорошо разбираясь в людях, она не могла не знать, что Марк слаб, лишен внутреннего стержня, и именно поэтому он не мог сопротивляться ей. Должна была догадаться, что именно слабость мешает ему сделать какое-то важное признание. Об этом она хотела с ним поговорить, и я уверена, что он опять оробел и стал убеждать, что все хорошо и нужно еще немного потерпеть. Я не могу у нее об этом спросить. Не могу. Думаю, Белл догадалась — но лишь о том, что Марк не собирается жениться. Только думала, что он не способен убедить Козетту выйти за него. Возможно, в том разговоре наедине Марк даже сам убеждал ее подождать (как терновник), пока он испытает силу своего убеждения.
Нетрудно представить, что чувствовал бедный Марк, вынужденный говорить и делать все это, всем сердцем любя Козетту.
19
— Что стало с картинами Сайласа? — спросила я.
Было утро, и мы с Белл сидели в ее комнате в Килбурне под железнодорожным мостом.
— Когда меня отправили в тюрьму, адвокат спросил, что делать с моими вещами. Я сказала: сжечь, и он сжег. То есть пообещал и, надеюсь, сдержал слово. Все равно картины ничего не стоили.
— Я могла бы их сохранить.
Белл улыбнулась. Иногда она смотрит на меня как на эксцентричного ребенка, который отпускает безыскусные и очаровательно невинные замечания. Когда ее поместили в тюрьму, я выписала себе месячный пропуск и навещала ее, однако вскоре Белл попросила больше не приходить. Но все изменилось, и теперь она другая. Я ей нужна. Какая горькая ирония — теперь я ей нужна. Мы освобождаем комнату Белл, складываем ее немногочисленные и, можно сказать, жалкие пожитки в мой чемодан. Она переселяется. Белл сообщила сотруднику службы пробации, что переезжает ко мне, причем не на неделю или две, не на несколько месяцев, а навсегда. Потому что хочет, а я не знаю, как ей отказать. Прошлое не позволяет мне сказать «нет»; отказ был бы актом насилия над прошлым, моими прежними чувствами и клятвами.
Нельзя сказать, что я пребываю в радостном ожидании. Если бы я могла себе это позволить, то купила бы дом побольше, и нам не пришлось бы, как говорят, вариться в одном котле. Но мне это не по карману. Нам с Белл придется жить бок о бок в четырех комнатах. У нее ничего нет, и она полностью зависит от меня. Я еще не давала ей наличности, карманных денег на сигареты, но не сомневаюсь, что все еще впереди. Получает ли она социальное пособие? Я не спрашивала — как и о том, что стало с деньгами, вырученными от продажи дома, принадлежавшего отцу Сайласа. Она сама рассказала:
— Я все потратила на адвокатов. Мне не предоставили бесплатную юридическую помощь, когда выяснилось, что у меня есть личный доход.
Мы принялись складывать ее вещи в чемодан. Среди них я узнала ожерелье, когда-то подаренное Козеттой, — длинную нитку янтарных бус. Сомневаюсь, что это настоящий янтарь, скорее просто цвет похож, и я ни разу не видела, чтобы Белл надевала его. Ожерелье лежало в длинном блестящем футляре черного цвета (кажется, его называют «лаковым»), в котором когда-то хранились длинные перчатки. Вне всякого сомнения, Козетта подарила бусы вместе с этим футляром. Здесь же, завернутый в тряпочку, лежал перстень с гелиотропом.
Темно-зеленый халцедон с красными вкраплениями яшмы. Этот драгоценный камень любили средневековые живописцы, используя в сценах бичевания, где он символизировал кровь святых мучеников. Похоже, я рассуждаю, как Фелисити, — наверное, у нее научилась. Положив перстень на ладонь, я впервые стала внимательно рассматривать его. Сам перстень состоит из множества золотых нитей: на кольце они идут параллельно, а вокруг камня скручиваются и переплетаются. Я пыталась представить, откуда он взялся — возможно, передавался в нашей семье от одного больного к другому, пока не попал к матери Дугласа, которая приходилась теткой моей матери. Я вспомнила, как Козетта подарила его Белл на тридцатилетие, на той вечеринке, когда Марк впервые пришел в «Дом с лестницей», и Белл взяла подарок с безразличным видом, даже не поблагодарив.
— Ты его когда-нибудь надевала? — спросила я.
Она не ответила на вопрос, а вместо этого сказала:
