Игра - Кершоу Скотт
– И что потом?
Хочет она того или нет, но Ханна чувствует, как проваливается в сон. Комната вокруг нее превращается в мир детских грез, и она почти спит, когда тетенька рядом мягко называет ее имя:
– Ханна? – Она теперь еще ближе, и до Ханны доносится неприятный запах ее дыхания. – Ты умеешь плавать, милая?
Ханна полусонно лопочет:
– Нет, я умею плескаться.
– Это же замечательно, – шепчет женщина. – Блестяще. А теперь тихо, дружок. Поспи немного. Возможно, через пару часов мы отвезем тебя к водичке.
– Водичка, – сонно повторяет Ханна. – Пойдем плескаться.
– Правильно, Ханна… Еще пара часов. А потом ты пойдешь плескаться.
49
Четвертый игрок
Долгое время пассажиры машины не разговаривают.
Точно так же, как прошлой ночью под днищем грузовика, заснуть кажется неправильным, но Ной и остальные дремлют по очереди, и их желудки периодически урчат рядом с ним. За исключением Линды, которая, вцепившись в руль, кажется, нервничает все больше.
Поездки. Эти нескончаемые монотонные переезды. Из Парижа в Кале, в Дувр, в Манчестер, в Шотландию. Когда все это закончится?
Сначала похищают ту, кого любишь, а затем заставляют уехать, отдаляясь все дальше и дальше от нее, и дороге этой не видно конца. В чем смысл этой пытки?
«Может так случиться, – думает Ной, – что в конце этой поездки будет еще одна карта, еще один отсчет, а потом еще один, и еще, до тех пор, пока их не загонят на край света. Поездка в никуда, разве что к нервным срывам. Может, это и есть игра. Пытка ради пытки». Ной начинает верить, что так и есть.
Он думает об этом, прижавшись виском к стеклу задней дверцы машины, и из какого-то потаенного уголка всплывает воспоминание. Ему шесть или семь лет, и на набережной Сены он встречает хорошенькую девочку, сидящую в одиночестве. Она играет в какую-то игру сломанной палочкой, и он подходит посмотреть, что она делает. Как он видит, девочка прорыла палочкой длинную канавку в земле. По этой канавке она гонит вниз по спирали сотни или даже тысячи муравьев из муравейника, чтобы в конце концов утопить их в реке. Минуту или две Ной завороженно наблюдает за их путешествием, а потом спрашивает у нее, зачем она это делает.
– Почему бы и нет? – отвечает девочка, со скучающим видом пожимая плечами.
Почему бы и нет?
Он смотрит в серую даль через стекло. Где-то там мигает огонек; он решает, что это вертолет, не испугавшийся нелетной погоды. На дороге попадаются машины. Не так много, но они есть. С его места они напоминают декорации из фильмов Хичкока, где актеры сидят в неподвижных машинах на фоне оживленных дорог. Ною трудно поверить, что где-то еще существует обычный мир.
Вот уже больше четырех часов он сидит здесь в тесноте, все сильнее смущаясь собственного нечистого тела. Это то, что должно беспокоить его меньше всего, но он ничего не может с собой поделать. У него во рту мерзкий привкус, и Ной чувствует, как от его тела воняет.
– Мне надо принять душ, – сообщила ему София в последний вечер. – Я начинаю вонять, как француз.
– Sacré bleu! – ответил он ей, а затем отправил в душ и сказал, что позвонит после работы. Это были последние слова, которые они сказали друг другу наедине. Как печально.
Отчаявшись избавиться от одолевающих его мыслей, Ной поворачивается к Линде.
– Ты как? Нам еще долго ехать. Хочешь, я тебя подменю?
Она смотрит на него в зеркало. Подсвеченные экраном спутникового навигатора белки ее глаз кажутся красными, кожа под глазами отливает синевой, но взгляд все так же напряжен, как будто она заглянула в одну из его заначек.
– Не надо. Я в порядке.
– Там много огней. – Сара показывает направо. – Какой-то город?
– Глазго, – отвечает Линда. – Мы проезжаем мимо него.
– Как думаешь, это туда он нас направляет?
– Если нет, то все равно мы уже близко. Нам осталось ехать меньше часа.
После этого заявления все чувствуют волну дискомфорта.
– Не могу дождаться, – произносит Мэгги. – Я задаюсь вопросом, что нас дальше ждет.
У правого плеча Ноя Бретт, зашевелившись, говорит, широко зевая:
– Может, они заставят нас взорвать больницу… Угнать фургон и въехать на нем в начальную школу. – Он причмокивает губами.
– Это не смешно, – сердится Сара. – Не говори так.
– А я и не шучу. – Он потирает глаза и разминает шею.
– Кто-нибудь смотрел тот фильм, где кучку незнакомых друг с другом людей заставляют пройти через какой-то гигантский лабиринт, а в помещениях полно лазерных ловушек и прочего дерьма?
– «Пила», – сообщает Мэгги. – Наверное, вторая часть. Это тот, где дом?
– Нет, не «Пила», тот постарее. Тоже название из одного слова, насколько я помню. Возможно, действие происходит в космосе или что-то этом роде.
– «Пила» старая, название из одного слова, – рассуждает она. – Ты явно имеешь в виду «Пилу».
– Черт побери, это не «Пила»! Ты что, не слышала, что я только что сказал? Что не так у тебя с ушами?
– О’кей! Господи!
– Да ладно вам, – робко, по-матерински произносит Сара. – Давайте не будет ругаться. Мы все устали и на взводе, но…
– Ой, да ты вообще заткнулась бы, – ворчит Бретт, перебивая ее.
Ной смотрит на мужчину рядом с ним, и ему совсем не нравится то, что он видит. Может, Бретт и одевается так, как будто ему место за компьютером или за столом в библиотеке, но это не значит, что он совсем не опасен в каком-то другом смысле.
Неужели он правда хотел, чтобы дочь Сары умерла?
– «Куб», – произносит Ной, не спуская глаз с мужчины рядом.
– Что? – спрашивает Сара.
– «Куб». Название того фильма.
– «Куб»… – раздумывает Бретт. – Эй, может ты и прав. – Вместо благодарности он с подозрением косится на Ноя. – Твой любимый?
– Nom de Dieu[19], нет. Но я разбираюсь в кино. В детстве у нас был единственный видеомагнитофон на весь дом, и мы собирались все вместе, чтобы посмотреть фильмы на видеокассетах, которые удавалось достать. Это было нашим, э-э-э… – он закатывает глаза, его мозг устал от английского, – развлечением?
– В Париже? – с сомнением спрашивает Мэгги. – Ты родился в одном из самых привлекательных городов мира, и я уверена, мог бы найти занятие себе по душе.
На какое-то мгновение это ошеломляет его, а затем приводит в ярость:
– Ты знаешь, что такое Департамент 93? Quatre-vingt-treize?[20] Это банлье, самый бедный район не только Парижа, но и всей Франции. Ты ничего обо мне не знаешь. Никто из вас не знает.
– Да, да, – говорит Бретт. – Нам всем приходилось нелегко. Я вырос в Браунсвилле, в Бруклине, в двадцатидвухэтажном жилом комплексе. Мать работала на трех работах, чтобы свести концы с концами, и мы засыпали под звуки выстрелов. Серьезно. К десяти годам я бывал на похоронах детей чаще, чем на днях рождения. Чтобы получить стипендию в колледж, мне пришлось на многое пойти, я с трудом заработал деньги, делал такие вещи, которыми не горжусь, но такова жизнь. Но это не значит, что я заслуживаю застрять здесь с тобой, в этом куске дерьма, который называется машиной. Жизнь всегда не сахар, парень.
Воцаряется молчание, а затем Линда спрашивает:
– Какие вещи?
– Что?
– Ты сказал, что делал вещи, которыми не гордишься. Что это за вещи?
– Это просто фигура речи. Ничего криминального, офицер.
Ной замечает что-то, мелькнувшее на лице Бретта, но предпочитает не развивать эту тему, потому что может сказать то же самое про себя.
Вскоре они покидают Глазго, и по обе стороны дороги начинают вырастать отвесные скалы, обозначая начало Шотландского высокогорья. Ной вспоминает тех муравьев, которые движутся к пропасти навстречу своей бессмысленной гибели, и по спине у него бегут мурашки.
