Лоран Ботти - Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Так все-таки с какого перепугу Моро туда приняли? И откуда у Опаль такой авторитет, что говнюка приняли, судя по всему, по ее рекомендации? Ведь Флоран-хрен-моржовый-де-Калиньон утверждал, что никто и ни за что не может попасть в это общество, если ему еще нет четырнадцати, «…даже если это неписаное правило, поскольку никакого устава нет, и само общество всячески скрывает свое существование… а впрочем, Сезар, тебе вообще не следовало бы об этом знать, и мне не стоило тебе рассказывать…» (ничего, говнюк, когда-нибудь я вырежу твой длинный язык, зажарю его и съем на твоих глазах!).
Короче, у него была хренова туча поводов, чтобы шарахнуть дверью со всей дури! Но он не должен был этого делать. Не должен!
Замерев, он прислушивался, и нервы у него вибрировали при одной мысли о том, что сейчас послышится голос матери и эхо разнесется под высокими лепными сводами… может быть, он даже услышит стук этих чертовых жемчужных бус, которые она не снимает ни днем, ни ночью, — о, этот отвратительный звук!.. Но нет. Все тихо. Ну, хоть одно преимущество жизни в большом доме…
Сезар тихо спустился вниз и пересек холл. Никого не видно.
Успокоенный, он направился к двери. Он уже взялся за дверную ручку, как вдруг за спиной раздался знакомый ненавистный голос, мгновенно погасив ощущение триумфа, которым Сезар только-только хотел насладиться:
— Постой… куда это ты собрался?
Он прикрыл глаза и пару секунд разглядывал пространство своего сознания, пытаясь найти там подходящий ответ и подобающую маску.
— Я же вам говорил, мама. Я иду заниматься. К Филиберу.
Старая перечница удивленно похлопала ресницами, нервно поглаживая тускло-серую змею, обвивавшую ее шею, высохшую, словно у мумии, — только гораздо сильнее проспиртованную, ха-ха!
— Разве говорил?..
Сезар не мог удержаться от холодной улыбки. Разумеется, она забыла. Он не мог отказать себе в удовольствии лишний раз окунуть ее головой в дерьмо:
— Ну конечно, мама. Примерно полчаса назад.
Она кивнула — при этом у нее было совершенно идиотское выражение лица.
— Да-да, я совсем забыла… Не знаю, где была моя голова… Я все еще не могу прийти в себя после этого известия о Саудовской Аравии… Кстати, твой отец завтра утром уезжает, его не будет несколько дней. Деловые переговоры. Видимо, заодно будет обсуждаться и вопрос о новом назначении… — добавила она с громким вздохом, похожим на стон.
— Завтра? А в котором часу? — спросил Сезар.
— В котором часу? — удивленно повторила Флориана Мандель.
— Он поедет на машине?
— Да, ты же знаешь, он смертельно боится поездов… Сначала он приедет в Париж, остановится в своей квартире в Сен-Жермен… и в тот же вечер поедет в… как же его… Риад.
— Так вы знаете, в котором часу он собрался выезжать? — спросил Сезар с ноткой нетерпения в голосе.
— В восемь утра, я полагаю… во всяком случае, рано.
— Значит, сначала в Париж?..
— Да, в Париж… Скажи, пожалуйста, Сезар, почему ты мне задаешь все эти вопросы?
— Я вот думаю, не мог бы он привезти мне одну примочку… для айфона… если у него будет время.
— О, я думаю, что да, — с явным облегчением произнесла Флориана Мандель. — Поговори с ним об этом сегодня. Когда ты вернешься?
Но ответа на свой вопрос она так и не получила — Сезар захлопнул за собой дверь, даже не дослушав мать до конца. Несколько минут она неподвижно стояла посреди холла, под «фамильной» люстрой, глядя на закрытую дверь и думая о том, что ей все же стоило бы усилить контроль над своим четырнадцатилетним сыном. Но как этого достичь, если он говорит и ведет себя совершенно как взрослый… как будто ему лет двадцать… или даже больше!
* * *Сжимая в руке сумку, Сезар прошел через сад и оказался возле сарая. Ключи не понадобились: дверь была открыта. Он вошел.
Кошки уже не было — он вспорол ей живот в тот же вечер, чтобы лишний раз не подвергать себя риску (экзекуция была медленной и невероятно возбуждающей). Вместо нее на верстаке сидел садовник Бернар и ждал его.
— Никто тебя не видел? — спросил Бернар.
Подросток с таким презрением взглянул на этого толстого, плохо выбритого человека — настолько жалкого, настолько убогого по сравнению с ним самим! — что тот не осмелился повторить вопрос. Он лучше других знал, что скрывается за бесстрастным лицом и спокойным взглядом его гостя.
Бернар встал с верстака, подошел к небольшому старому холодильнику и вынул оттуда какой-то сверток.
— Что это? — спросил Сезар.
Садовник приблизился и положил сверток на верстак.
— Бычье сердце, — ответил садовник.
Сезар кивнул и отвернул край бумаги. Хотя он еще не понимал отдельных деталей происходящего, но все же догадался — ему предстоит некое посвящение.
— И вот еще, — добавил Бернар, протягивая ему три иглы — длинные, острые и, кажется, старинные. — Ты ведь знаешь, что с этим делать?
Новый презрительный взгляд — и Бернар невольно попятился, словно его этот взгляд обжег.
— Я знаю, что с этим делать. Знаю как. Знаю где. И, кажется, даже знаю зачем. У меня есть адрес и все инструкции.
— Ты не хочешь малость подождать? Еще рано…
— Сейчас он на работе. А у нее вечерняя пробежка. Самый подходящий момент. Так или иначе, я справлюсь.
Бернар кивнул. Спорить было бесполезно. Он знал и это выражение лица, и этот тон. Еще раньше, когда Сезар был ребенком (впрочем, был ли он им когда-нибудь?), Бернара восхищало его лицо с тонкими чертами, бледная кожа, белокурые волосы, — все, что, как принято считать, обычно свидетельствует о невинности, — и садовник томился от похотливых желаний. Затем в один прекрасный день он застал Сезара отрывающим крылья у бабочки — с холодным садизмом вивисектора. Их взгляды встретились, и в тот же момент Бернар понял: этот ребенок был абсолютно, можно сказать, безупречно порочен — порок сиял в нем, незамутненный, как бриллиант чистой воды. Такой невероятный парадокс привел садовника в восторг.
— Мой отец уезжает на несколько дней по делам, — сказал Сезар. — Завтра…
Он положил завернутое в бумагу сердце и иглы в сумку, потом оценивающе взвесил ее на руке.
— Почему ты мне это говоришь? — спросил садовник.
— Потому что это тебе может пригодиться, — ответил Сезар с легким раздражением.
— А-а…
Больше он ничего не сказал. В последние дни мальчишка обращался с ним все более грубо, и Бернар уже начинал задумываться: а так ли уж хороша была эта идея?.. Но, конечно же, не ему было это решать…
— Сегодня ночью я приду сюда, — объявил Сезар. — Может, раньше, сразу как закончу… Сообщу тебе все подробности. Включая адрес квартиры в Сен-Жермен.
Он направился к выходу, но неожиданно обернулся.
— Есть вещи, которые нельзя откладывать надолго. Никак нельзя.
Глава 35
Они молча шли через парк, рука об руку. Бастиан не мог вспомнить, когда последний раз шел через парк пешком, а не ехал на роликах, и было ли вообще такое хоть однажды. Но в этот вечер, когда из его носа еще шла кровь, во всем теле ощущалась невероятная слабость, а душу терзало чувство вины, он нес коньки в руке, и они казались тяжелыми, словно гири. Он даже не подумал о том, чтобы их надеть и уехать, потому что нельзя было оставлять Опаль в одиночестве. С тех пор как девочка пришла в себя, она не произнесла почти ни слова и время от времени конвульсивно вздрагивала.
Наконец она прошептала:
— Извини. Мне жаль, что так получилось.
Бастиан не ответил. Он глубоко вдохнул воздух, уже насквозь пропитанный туманом, — воздух, который он мог… видеть, а ведь не так уж часто удается увидеть воздух, которым дышишь, не правда ли?.. Этот вдох доставил ему огромное удовольствие — словно туман был реальным подтверждением возвращения в реальный мир, где он, Бастиан, сейчас идет, живой и здоровый, рядом с самой красивой девочкой в лицее, да наверняка и в Лавилле, если не во всем мире, дрожащей как осиновый лист — из-за него…
— Это из-за меня, — сказала Опаль. — Это я виновата. Мне не стоило тебя в это втягивать. Даже не знаю, что на меня нашло… — Она вздохнула и неожиданно добавила: — А еще эта Анн-Сесиль… сука!
С последним определением Бастиан не мог не согласиться. Если бы Опаль и Жан-Робен ее послушали, он бы сейчас очнулся где-нибудь в одном из закоулков лицея или в каком-нибудь классе, не помня, как туда попал. Но, к счастью, не прошло и минуты, как он пришел в себя — слабый, растерянный, с гудящей головой, еще заполненной обрывками слов и образов. Анн-Сесиль к тому времени уже успела что-то наплести двум другим, но очевидно было, что ее авторитет «великой волшебницы» сильно померк в их глазах.
— Но никто не мог предвидеть, что все так обернется, — продолжала Опаль, и Бастиан не стал ее перебивать, потому что такая Опаль, которая была его ровесницей и говорила дрожащим голоском, нравилась ему гораздо больше. — Мы даже представить не могли, что у тебя такая сила!
