Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
Михал замолк, полностью исчез под телами вампиров. Путь к отступлению для Томаша был отрезан. Он боялся стрелять — остался всего один патрон. Сноп света дергался на лицах преследователей, и все они показались ему копию одного, жаждущего крови. Голодные глаза, клыки, к нему уже тянулись руки. Михал лежал, не двигаясь, узнать его теперь было невозможно; Малгося пальцами вытягивала его внутренности. Вот и конец, подумал Томаш, даже без страха за самого себя, пораженный лишь самим существованием силы, которая так преобразила его дочь. Еще мгновение, всего лишь кусочек жизни — и он не сможет их разбросать, ведь не прыгнет же над головами. Даже до окна не доберется. Томаш сунул ствол пистолета в рот, но не выстрелил.
Оружие он отбросил, влепил ближайшему преследователю тяжелым фонариком по голове. Свободной рукой толкнул безвольное тело в толпу, повернулся, метнулся в сторону шахты лифта, сделал еще вдох и — так лучше — рыбкой нырнул в темноту.
* * *Эва Хартман возвратилась домой, на сей раз — по правде, она это видела так, что с того дня, как ее выперли с работы, здесь бывала как бы понарошку. Я четко видел, как она приходит, и как она не распознает ничего своего, ее комната была комнатой ребенка, которого никогда не существовало, потому что сама она о нем позабыла. Но теперь она была, большая и спокойная, Эва и не думала, что может так.
Она закрыла за собой дверь и зажгла свет, бросила рюкзак на пол и начала раздеваться: блузка, штаны, бюстгальтер оказывались в углу комнаты. Совершенно голая, Эва встала перед зеркалом, глубоко вздохнула, и ее тело отозвалось. Оно было одним громадным воспоминанием, на животе отпечатались события в парке, на плечах остались следы визитов у Несчастных, между грудей гнездился знак Адама.
Она уже не казалась себе уродливой. Она коснулась себя, нежно, только лишь затем, чтобы проверить, что Адам был прав. Это происходит на самом деле. Эва распахнула окно, ее обдуло холодом, она еще раз вернулась к зеркалу — ничего не изменилось. И замечательно. Эва набросила халат, нашла бутылку вина и штопор. Бокала у нее не было, так что налила в чашку. Все должно быть приготовлено тип-топ, подумала она.
Итак, пепельница на подоконнике, чашка, и еще коврик, который разложила, чтобы не мерз зад. Вспрыгнула ловко, несмотря на весь свой вес, оперлась спиной о раму окна, колени были уже под подбородком. Она вытащила сигарету и закурила. Дым был, как никогда, приятным.
— Все это происходит взаправду, — сказал Адам у нее в голове.
Ну да, происходит. Эва поглядела на Вроцлав — по виадуку мчался поезд, было настолько темно, что девушка и не знала: то ли небо над горизонтом такое темное, то ли она видит Святой Вроцлав. Раздавался страшный шум, такой иногда она слышала после футбольного матча, когда счастливые болельщики маршировали через город: песни, вопли. Внизу куда-то мчались люди, чуть ли не вслепую, и каждый что-то тащил, то чемодан, то переполненный чрезмерно рюкзак, все они сталкивались друг с другом. Какой-то мужик выскочил из поезда, со всей дури ударился головой о мостовую, умер. И ничего. Какие-то дети бежали, ничего не видя, ничего не слыша. Вроцлав сошел с ума.
И пускай себе сходит, думала Эва Хартман, это всего лишь город, и такому можно, пускай случится то, что должно случиться, а мне плевать, сижу вот себе, и мне хорошо с самой собой. Этот мир может кончиться завтра или существовать вечно, быть может, Адам прав, но, возможно, он и ошибается. В конце концов, все это не имеет значения, люди могут размалевывать черной краской себя и свои дома, верить, будто бы найдут близких, которые ушли по собственной воле, убегать, пробовать прорваться или пророчествовать, это все не для меня, достаточно поднять голову, посмотреть и найти покой среди бегающих. Она сделала небольшой глоток вина, сигарета тлела слишком быстро. И хорошо. Эва усмехнулась оконному стеклу, улыбнулась городу и птицам, что бы не произошло, думала она, меня это уже касаться не будет, лично я никуда не бегу, не хочу, мчитесь, куда вам хочется. А я попросту посижу себе здесь.
* * *«Ногу сломал, точняк», — подумал он и вспомнил Михала, Малгосю. Томаш лежал на дне шахты. В углу светил фонарь. Про плетку он забыл, но больно было и без нее. Томаш попробовал подняться: ну, давай, дорогой, а не то будешь здесь валяться и выть. Он дотянулся до фонаря. Правая нога просто была сбита, а вот левая стопа торчала совсем не так, как была должна, к тому же, была согнута, как у обезьяны. Щиколотка напухала на глазах. Томаш осторожно согнул колено. Поднял руку. Нет, позвоночник был целым. Может быть потому так все и болело.
Томаш оценил шансы. Шахту пытались углублять, едва-едва оставляя следы на черной материи, зато слева имелся узкий проход, скорее всего, в подвалы, дверки были вырваны, валялся мусор. Тут до Томаша дошло, что он ведь не сам. Те, кто бы они не были, могут в любой момент спуститься. В Святом Вроцлаве царила тишина. Томаш подумал: это же сколько пройдет времени, пока я и сам не превращусь?
От пола исходило приятное тепло, как будто бы он лежал на громадном термосе. В ушах его еще отдавалось эхо песни, которую слышал Михал: мне чертовски жаль, старик. Томаш стиснул зубы, готовясь встать, а левая нога начала двигаться уже без его воли. Опухоль сошла, как будто бы из стопы спустили надувающий ее воздух, стопа медленно вернулась на свое место. Томаш только таращил глаза и не заметил, как боль прошла.
Он встал на ноги, забрал пистолет и фонарь. Раны на спине затянулись лишь частично, осталась самая крупная, между лопатками. Кровь все еще стекала. Томаш размышлял, а не следует ли прикоснуться к черной стене, чтобы оздоровиться. Но вместо этого он схватил плетку, удар вернул ему сознание. И он легко отправился вниз, в подвальные помещения.
Боже, как же было больно. В этот странный момент Томаша посетила мысль еще более странная: кровь со спины стекала сужающейся полосой и терялась в штанах, так что он представил себе, насколько идиотски будет выглядеть, если, все же, останется в живых: полуголый тип с багровой от крови задницей. В его голове прозвучал зов Святого Вроцлава, так что он вновь нанес себе удар плеткой, как только мог сильно. Плетка вырвала шмат мяса.
Томаша удивляло то, что никто за ним не гонится, даже собственная его дочка. Достаточно было сбежать по лестнице, чтобы оставить всех за собой, и вот тут его будто током ударило: раз его отпустили, не означает ли это то, что пути к бегству нет. Через подвальное окошко ему не протиснуться. Он поглядел на влажную от крови плетку — а если его отбросить, познать преображение, быть как те, самое большее, кровяным тельцем в жилах Святого Вроцлава? Нет. Ведь Михал умер.
Подвал, пускай и измененный, ничем не отличался от подвалов семидесятых лет с клетушками метр на два. Даже деревянные двери были черными. Томаш присветил фонарем и рассмеялся — хотя от этого было больно, а может, именно потому. Весь жилмассив, возможно, и преобразился, но за черными дверями, в окружении черных стен, на черном полу и под черным потолком находилось знакомое барахло: коробки, банки, связки газет, мебельные стенки, которые жалко выкинуть просто так, ящики из-под телевизоров, лампы и абажуры все в паутине; выходит, на этом свете существуют неизменные вещи. Так что Томаш хохотал и безжалостно лупил себя плеткой.
В полу была дыра, метр на метр, очень темная. Томаш посветил: луч света упал на перекладины лестницы и ниже, на круто опускающийся вниз проход. Устье спуска было пробито, похоже, ломом, камешек по камешку. Томаш вспомнил странные конструкции на крышах Святого Вроцлава, которые видел из окон собственного дома. Выходит, они еще рыли в глубину, до фундаментов, а то и ниже. Шурф, в который он спустился, уже почернел.
Томаш отпустил перекладину лестницы и подсветил. Он стоял в опускающемся вниз коридоре, низком, так что приходилось склонять голову, а плетка цеплялась за потолок. В Святом Вроцлаве было много чудес, но конструкция, подпирающая свод, могла быть причислена к гораздо большим особенностям, чем хождение по воде или банальное воскрешение из мертвых. Опоры были выполнены из книжных полок и самих книг, письменных столов и столешниц, из выдранных из пола порожков, паркетных плиток, едва-едва соединенных клеем и гвоздями. Чернота постепенно затягивала этот коридор, ее темные метастазы заходили на стены и подпоры. Томаш почти что видел, как они движутся.
Коридор все круче спускался вниз, и Томаш упал бы, если бы не опирался о стенку. Шлеп — плеткой по телу. Томаш задрал голову — потолок находился уже высоко. Откуда-то несло холодом, тухлятиной, можно было бы подумать, что там, внизу, что-то гниет. Но даже все именно так и было, Томаш этого не заметил — коридор переходил в пещеру, другой конец которой терялся во мраке. Это была гробница.
Первым лежал труп заблудившегося паломника со свернутой шеей; пальцами рук он сжимал содранную с лица кожу. Дальше высились гробы, в большинстве своем прогнившие или окаменевшие, открытые или же переполовиненные настолько, что Томаш видел, кто лежит в средине. Эти люди походили на святых под стеклянной витриной — шить они никак не желали, при чем, к примеру, толстяк с рожей партийного аппаратчика со святостью столкнулся один-единственный раз, когда пытал священника в казематах Службы Безопасности. Сейчас он лежал себе спокойно в дешевом костюмчике, с узеньким тире галстука, а руки, как будто бы застывшие при подсчете денег, сложил на груди. В стоящем рядом гробу покоился усатый солдат, еще дальше — вор с татуировкой под глазом, зато без самого глаза и мизинца; бабулечка, которую в гробик уложили в том самом платье, в котором она проходила последние четверть века. Имелся здесь хипарь с бутылкой (дружбаны положили), милиционер, монашка, дитя на атласе. Все как живые, только бледные, чернота Святого Вроцлава покрыла им руки и щеки. Томаш светил фонариком и не мог поверить, что все эти люди были придавлены фундаментами.
