Джеймс Уилсон - Игра с тенью

— Это можно объяснить, — заявила она, — непостоянством его характера.

Дикое, едва оформленное предположение, навеянное смутными образами — скалами с полотна «Улисс высмеивает Полифема», похожими на щучьи челюсти, или глыбой-драконом с картины «Богиня раздора», — стало складываться в моей голове. Я боялась, что оно исчезнет, прежде чем я успею отчетливо его осознать, но в этот момент вошел Стоукс с чайным подносом, и таким образом я получила дополнительное время для размышлений. Когда Стоукс удалился и леди Истлейк принялась разливать чай, я сказала, удивляясь самой себе:

— Похоже, я понимаю: его жизнь стала чем-то вроде каламбура. Не это ли вы имели в виду, сэр Чарльз?

Он кивнул, однако то был всего лишь жест вежливости, ибо он определенно не понимал, что я имею в виду. Действительно, я сама едва сознавала, о чем говорю, когда продолжила:

— Ведь каламбур строится на двойном или даже множественном значении одного и того же слова, звука?

— В таком случае у Тернера получается прямо наоборот, — заметила леди Истлейк, расхохотавшись. — Одно значение и два слова, Тернер и Бут.

— Да, по… но… — забормотала я, чувствуя, что мои щеки вновь заполыхали, и ругая себя за эти слова.

— Я считаю все это очень интересным, мисс Халкомб, — мягко сказал сэр Чарльз. — Противоречия, таящиеся в одном человеческом существе. Это действительно напоминает каламбур. Не хотите ли чаю?

— Благодарю вас.

Я молча благословила его любезную поддержку, но не могла не ощутить разочарования (и даже легкого унижения) из-за того, что так в ней нуждалась. Неужели мои рассуждения выглядели столь беспомощно? Несмотря на все свое смущение, я вовсе так не считала и, оглядываясь назад, не считаю и теперь.

— Непостоянство, — заметил сэр Чарльз, обращаясь к жене, — слишком узкое определение для характера Тернера. Бывали времена, еще совсем недавно, когда я внезапно начинал вспоминать о сумасшествии его матери.

Возможно, леди Истлейк растрогали тень усталости на его лице и искренняя грусть в голосе, ибо вместо того, чтобы рассмеяться и упрекнуть мужа за преувеличение (как я ожидала), она молча устремила на него взгляд широко раскрытых серьезных глаз, в которых, кажется, блеснули слезы.

— Ну не сумасшествие ли, мисс Халкомб, завещать свое состояние на нужды благотворительности, а картины — нации, но при этом пожалеть пары фунтов на оплату услуг компетентного юриста, чтобы оформить свое завещание, попавшее в итоге на рассмотрение к лорду-канцлеру?

— Нет, — заявила леди Истлейк, прежде чем я смогла заговорить. — Это просто-напросто дурацкая шутка. Не слишком удачная, верно, в особенности если вам приходится разъяснять его посмертную волю судье, который привык мыслить буквально. И все-таки это всего лишь шутка.

Ее муж намеревался заговорить, но леди Истлейк продолжила, определенно вознамерившись взять на себя направление разговора:

— Мне очень совестно, дорогой, что мы отвлекаем тебя от работы. Мисс Халкомб необходимо выяснить, где можно найти сведения о первых профессиональных шагах Тернера.

Показалось ли мне или действительно разговор о сумасшествии — а в сущности, все обсуждение характера Тернера — дался ей с трудом? Это была тема, которая в другом контексте несомненно заинтересовала бы ее и вдохновила на блестящие экскурсы. А сейчас она постаралась избежать ее с той настороженностью, какую можно было бы ожидать от любой из чопорных неинтеллектуальных дам, над которыми она неизменно смеялась.

— Я познакомился с ним, — начал сэр Чарльз, — когда едва вышел из мальчишеского возраста. Затем я много лет жил в Риме и видел его нерегулярно. В двадцать восьмом году, когда он посетил Италию, мы провели вместе несколько месяцев — он пользовался моей мастерской и впоследствии устроил выставку своих работ в Кваттро-Фонтейн. — Он засмеялся. — Заграничные критики и художники никогда не видели ничего подобного — не только такого солнечного колорита, но и такой манеры выставляться; чтобы сэкономить на окантовке, Тернер закреплял вокруг края полотна толстый шнур и красилего охрой.

— Тернеру тогда уже минуло пятьдесят, — заметила леди Истлейк. — Едва ли такой дебют можно считать ранним.

Я думала, что сэр Чарльз, возможно, возразит, но он вместо ответа уставился на свои длинные тонкие пальцы, словно решал, как лучше их изобразить. Потом он все же поднял взгляд на жену и произнес:

— Что сталось с семьей Хейста?

— Хейста?

— Он вел дневник, я полагаю.

— Уверена, что там нельзя найти благожелательного изображения мира искусства.

Сэр Чарльз пожал плечами:

— Ну, моя дорогая, думаю, мы должны предоставить мисс Халкомб и ее брату возможность сделать собственные выводы. В любом случае, сейчас я больше ничего не могу придумать. Ведь все умерли: — Фарингтон, Гертен, Уэст, — все.

Его голос звучал все тише и тише, и он поник головой, будто торжество смерти повергло его в безмолвное отчаяние.

— А где мне отыскать родственников мистера Хейста? — спросила я быстро, поскольку лицо леди Истлейк окрасилось нетерпеливым раздражением, из чего можно было заключить, что она этого не одобряет и, возможно, постарается меня отговорить.

— Ну… А его несчастный сын?… — пробормотал сэр Чарльз.

— Несчастный! — фыркнула его жена.

Словно желая отмести все возражения, сэр Чарльз внезапно встал:

— Я наведу справки и дам вам знать.

Он поклонился мне, протянул вялую руку жене, которая прикоснулась к кончикам его пальцев; заверил, что ему приятно было со мной познакомиться, и покинул нас, чтобы вернуться к своей работе.

Дома меня посетила новая мысль. Мимолетная, вполне тривиальная, она была навеяна мерцанием газовой горелки в холле, которая отбрасывала причудливые тени на гравюру с картины «Вид на Лондон из парка Гринвич» и заставила меня вспомнить об оригинале этой картины, находившемся в Мальборо-хаусе, а потом — естественно — о беседе с леди Мисден, состоявшейся там же. Она, подумалось мне, несомненно, сможет рассказать больше о ранних годах жизни Тернера. И я тут же написала ее дочери, объяснив ситуацию и спрашивая позволения обратиться к ним.

Вот оно. Уже две тетивы для моего лука. Может, из меня выйдет и не такой уж плохой детектив.

Пятница

Никакой корреспонденции утром.

После завтрака я снова попыталась написать письмо Уолтеру. И вновь потерпела неудачу. Я чувствовала себя рекой, которую внезапно перегородила плотина: она бушует и рвется, но не в силах прорвать преграду. Возможно, мне станет легче, когда я смогу сообщить что-то конкретное.

И все-таки я, по крайней мере, почувствовала себя спокойнее. Небольшое, не очень заметное облегчение — и все же облегчение — знать, что я могу расхаживать по дому, не боясь внезапно на него наткнуться, и, чувствуя ужасное стеснение в груди, заставлять свой пересохший язык произносить нечто беззаботное. Ведь если быть до конца честной, сейчас сознание своего одиночества в доме, где никого больше нет, — большое облегчение. (Странно, как я могла все это написать? Разве Дэвидсоны не остаются рядом со мной? Разве они «никто»? Нет — они хорошие, добрые люди, я верю, что они искренне ко мне привязаны, как и я к ним. Однако невидимый барьер, разделяющий их мир и мой мир, слишком прочен. Каковы бы ни были их тайные мысли, они никогда не скажут и не сделают ничего, что заставит меня раскрыть им свои истинные переживания. Никогда не будет ничего более серьезного, чем распоряжения по поводу обеда).

Значит, одинокая жизнь, если она мне суждена, имеет и положительные стороны.

Вечером получила послание от сэра Чарльза. Надежный, как и его обещания, он выяснил, где живет сын Хейста (видимо, недалеко от места рождения Тернера, в Ковент-Гардене), и написал ему, предупредив о моем возможном появлении. Прежде чем лечь спать, я и сама ему напишу.

Суббота

Слишком многие двери, которые легко распахиваются для мужчин, закрыты для женщин. Так, насколько я помню, объяснила леди Истлейк свое нежелание заняться этим делом самостоятельно; и пусть я сегодня ничего толком не выяснила, по крайней мере, я убедилась в ее правоте. Выполняя стоявшую передо мной задачу, Уолтер потратил бы вполовину меньше времени и куда меньше усилий. Остается надеяться, что результат вознаградит затраченные труды.

Каули-стрит — узкая маленькая улочка к востоку от Сент-Мартина. Благодаря до странности ровной линии домов, она выглядит так, будто ее старались вытянуть в совершенно прямую линию, но затем насильно втиснули в отведенное для нее пространство. Большие окна, как и изящные окошечки над входными дверьми, свидетельствуют о том, что некогда это место было фешенебельным; однако его нынешняя нищета очевидна. Она проглядывает в облупившейся краске, проржавевших оградах и унылых окнах — многие из них, как я успела заметить, для тепла или от взглядов любопытных прохожих даже в середине дня скрывались за ставнями.