Джеймс Уилсон - Игра с тенью
Я была избавлена от необходимости отвечать, ибо в этот момент появился лакей, и леди Истлейк, мгновенно вернувшись к своему обычному командному тону, сказала:
— А, Стоукс. Будьте любезны, узнайте у сэра Чарльза, не сможет ли он уделить нам пару минут?
Некоторое время после ухода Стоукса она молчала, задумавшись. А затем — видимо, надеясь убедить не только меня, но и себя, — добавила:
— Но, возможно, это пойдет ему на пользу, вам не кажется? Отложить ненадолго служебные обязанности?
И действительно, быстрота, с которой явился сэр Чарльз, доброжелательность его приветствия и рукопожатия, казалось, подтвердили это предположение леди Истлейк. Или сам сэр Чарльз считал именно так, поскольку он сумел скрыть напряженность, с которой ожидал приглашения, освобождающего от тягостного долга, — как узник ждет тех драгоценных мгновений, когда ему разрешают выйти в тюремный двор и ощутить прикосновение солнечных лучей. Поначалу я подумала, что леди Истлейк, руководствуясь безошибочным взаимопониманием, существующим иногда между супругами, просто-напросто выбрала верный момент, чтобы обратиться к мужу; однако вскоре мне стало ясно: дело вовсе не в ней, а в нем. Мне кажется, он — один из самых очаровательных (и по-английски спокойных, меланхоличных) мужчин, каких я когда-либо встречала. Он далеко не красавец — у него слишком глубоко посаженные глаза и слишком большой рот; и все-таки его лицо излучает столько интеллигентности, обаяния и мягкого юмора, что физические недостатки становятся незаметными. Нетрудно понять, почему сэр Чарльз достиг высокого положения и столь востребован: будь вы супруг царствующей особы, член Королевской академии или всего лишь незамужняя protegeeего жены, рядом с ним вы всегда чувствуете, что сейчас он предпочитает именно ваше общество любому другому.
— Мы нуждаемся в твоей помощи, дорогой, — сказала его жена, когда он уселся напротив, — дабы ты помог нам спасти Тернера.
— В самом деле? — мягко откликнулся он, взглянув на меня с удивленной улыбкой.
— В этот момент, как ты знаешь, он попал в когти гадкого Торнбери.
— Бедный Торнбери, — отреагировал сэр Чарльз в том же тоне.
Однако жена, казалось, его не услышала.
— Брат мисс Халкомб, — продолжила она, — предпринимает доблестные усилия спасти его и написать собственный вариант биографии Тернера.
— А! — Он продолжал улыбаться, но даже выдержка опытного дипломата не смогла скрыть мгновенного удивления.
«О небеса! — подумалось мне. — Неужели она не сообщила ему даже об этом?»
К моему изумлению, леди Истлейк внезапно зарделась и разразилась приглушенным смехом, будто непослушное дитя, сознающееся в очередной шалости. Сэр Чарльз поймал ее взгляд и ответил грустной улыбкой. Смысл этой сцены остался мне непонятным.
— Это будет, не сомневаюсь, трудной задачей, — пробормотал он, поворачиваясь ко мне. — Я сочувствую любому, кто соприкасается с жизнью Тернера. Даже Торнбери.
— У сэра Чарльза такое чувствительное сердце, — заявила леди Истлейк. — Он готов защищать даже жизнь крысы. Торнбери — негодяй, и к тому же он едва ли компетентен. Он заслуживает публичной порки и высылки.
Сэр Чарльз улыбнулся и покачал головой.
— Подобающее место для автора такого сорта — колония уголовников, — сказала леди Истлейк. — Располагая столь сенсационным материалом, он не должен был давать волю воображению.
— Тернер совсем не прост, — добродушно запротестовал сэр Чарльз. — Я должен с прискорбием сознаться, что мало знаю о вашем брате и только со слов Элизабет, мисс Халкомб, — (я подумала: «Боже! Какое унижение для бедного Уолтера!») — однако не сомневаюсь в его превосходных способностях. И все же, не сбили ли его с толку бесконечные загадки и противоречия?
Мне вспомнился странный путь, проделанный Уолтером за последние месяцы: мгновения восторга и отчаяния, мальчишеского энтузиазма и молчаливой растерянности. И, не желая уронить Уолтера в их мнении либо заставить сомневаться в его способностях, все-таки кратко ответила:
— Да.
— Порою я думаю, — продолжил сэр Чарльз, — что последствия деятельности Тернера весьма неоднозначны.
— Однако ты должен признать, что подобный взгляд справедлив лишь отчасти, — сказала леди Истлейк. В ее голосе прозвучала резкость, которая удивила не только меня, но, видимо, и ее саму, поскольку она порывисто подалась к мужу и добавила уже мягче: — Хотя, несомненно, в данных обстоятельствах он вполне понятен.
В каких обстоятельствах? Я надеялась, что сэр Чарльз войдет в мое положение и, сжалившись, пояснит, в чем дело. Но он только устало улыбнулся и покачал головой.
— Он всегда любил тайны и ребусы, моя дорогая, — произнес он. — Вспомни его картины. Они полны намеков и загадочных иносказаний.
— «Как вам это понравится», — сухо сказала леди Истлейк.
Сэр Чарльз кивнул и рассмеялся. (И только теперь я понимаю почему. О, моя слепота и несообразительность!)
— Вам знакома эта картина, мисс Халкомб?
— Не думаю…
— Она написана на сюжет из «Двенадцатой ночи». Сэр Тоби Белч, сэр Эндрю Эгьючик, Оливия и ее спутники — жульничество и прятки в саду. Недавно пьесу проиллюстрировал Стотард.[10]
— Она не знает Стотарда, мой дорогой, — заметила леди Истлейк.
— Нуда, конечно. Он старейший член Академии. Известен своей полной глухотой. И упорной приверженностью традициям Ватто.
Он сделал паузу и выжидающе мне улыбнулся. Очевидно, что в его высказывании таился некий скрытый смысл, однако, несмотря на все старания, я не смогла его обнаружить. В конце концов леди Истлейк пришла мне на помощь и подсказала:
— Вам известно второе название «Двенадцатой ночи»?
— Да, «Что вам угодно».
Она ободряюще кивнула.
— Только тут Ватто, — произнесла я ошарашенно. — «Ватто вам понравится».[11]
Оба рассмеялись.
— Эта картина, — пояснил сэр Чарльз, — насмешливый намек на Стотарда. И, одновременно, косвенное признание его мастерства.
Я ощутила — как иногда бывает во сне — словно меня без предупреждения ввели в мир, где действует совсем иная логика: в мир странных, ложных, тупиковых путей и слов, в котором у обрывка веревки оказывается три конца, и ни один из них ни к чему не привязан. Без сомнения, это пугало и выбивало почву из-под ног, но в то же время возбуждало, ибо, казалось, предлагало ключи (пусть и в самом извращенном виде) к пониманию некоторых картин и мотивов, которые так поразили меня в Мальборо-хаусе. Возможно — осенило меня внезапно, — сэр Чарльз способен истолковать даже полотно «Залив Байя» и объяснить, почему оно внушает такую тревогу. Месяцем ранее я бы прямо попросила его об этом, однако теперь не находила в себе необходимой смелости. Разве он (заспорила я с собой) — не директор Национальной галереи и одновременно не президент Королевской академии? И не попаду ли я в еще худшее положение, поставив под сомнение репутацию его жены, которая оказала мне честь и обращалась со мной как с другом и человеком, равным ей по интеллекту, если обнаружу всю глубину своего невежества и непонимания? Нет ничего хуже, чем потерять самоуважение, будучи не в силах сохранить уважение окружающих.
— Многие художники занимались тем же самым и едва ли не с той же изощренностью, — заметила леди Истлейк. — Рембрандт. Тициан.
— Однако это проявлялось не только в его творчестве, — сказал сэр Чарльз, — но и в его повседневной жизни. Разве, обедая с нами на протяжении последних лет, он не проходил длиннейшие расстояния, дабы скрыть истинное место своего жительства?
— Это вовсе не удивительно, — парировала леди Истлейк, — если вспомнить, в каких убогих условиях он жил.
Сэр Чарльз отрицательно покачал головой:
— Он всегда так поступал. Спросив об очередном путешествии, которое он намеревался предпринять, вы слышали обычно уклончивый ответ либо заведомую ложь. — Внезапно он улыбнулся и положил свою руку на руку жены. — Ты этого не помнишь, поскольку в то время ты еще эпатировала обитателей Норвика. В двадцать шестом или двадцать пятом году он отправился на континент. В это время как раз произошел чудовищный взрыв подле Остенде. Его бедный отец был убежден в гибели сына, поскольку тот сказал, что направится именно туда. Об этом даже сообщалось в прессе — в «Халл адвертайзер», если не ошибаюсь. Но по возвращении Тернера выяснилось, что у него был совсем другой маршрут.
Леди Истлейк рассмеялась.
— Это можно объяснить, — заявила она, — непостоянством его характера.
Дикое, едва оформленное предположение, навеянное смутными образами — скалами с полотна «Улисс высмеивает Полифема», похожими на щучьи челюсти, или глыбой-драконом с картины «Богиня раздора», — стало складываться в моей голове. Я боялась, что оно исчезнет, прежде чем я успею отчетливо его осознать, но в этот момент вошел Стоукс с чайным подносом, и таким образом я получила дополнительное время для размышлений. Когда Стоукс удалился и леди Истлейк принялась разливать чай, я сказала, удивляясь самой себе:
