Энн Райс - История похитителя тел
– У вас такой вид, точно вы сейчас упадете в обморок!
Теперь я чрезмерно вспотел, и даже в теплом торговом центре мне было холодно.
– Мне нужно только такси, – объяснил я ей.
Но найти его было невозможно. Толпа на Эм-стрит изрядно поредела, и снова начался снегопад.
В нескольких кварталах отсюда я приметил красивый кирпичный отель, носящий очаровательное романтическое название «Четыре времени года». К этой цели я и направился, помахав на прощанье прекрасному доброму юному созданию и нагнув голову, чтобы защититься от злобного ветра. «В «Четырех временах года» мне будет тепло и покойно, – весело думал я, с удовольствием произнося про себя это исполненное смысла название. – Я смогу там пообедать, и мне не придется возвращаться в жуткий дом, пока не подойдет час обмена».
Дойдя до вестибюля гостиницы, я нашел ее более чем удовлетворительной и выложил круглую сумму в залог того, что в течение моего проживания Моджо будет вести себя столь же аккуратно и воспитанно, как и я сам. Апартаменты оказались роскошными, окна выходили на Потомак, бледный ковер простирался до горизонта, ванная подошла бы и для римского императора, в красивых деревянных шкафчиках прятались телевизоры, холодильники и великое множество прочих приспособлений для удобства клиентов.
Я немедленно заказал для нас с Моджо настоящий пир, потом открыл маленький бар, набитый сластями, разного рода вкусностями и спиртными напитками, и налил себе лучшего шотландского виски. Ну и гадость! Черт, как только Дэвид его пьет? Шоколадка оказалась получше! Черт возьми, настоящая фантастика! Я проглотил ее целиком, потом перезвонил в ресторан и добавил к своему заказу все шоколадные десерты, которые значились в меню.
Дэвид, нужно позвонить Дэвиду, подумал я. Но выбраться из кресла и дойти до телефона, стоящего на столе, представлялось мне абсолютно невозможным. И мне столько нужно было обдумать. К черту неудобства, это был неплохой эксперимент! Я уже почти привык к этим огромным рукам, болтающимся на дюйм ниже положенного, к пористой смуглой коже. Только не засыпать! Не терять вре...
Я очнулся от звонка! Я заснул! Прошло добрых полчаса смертного времени. Я с трудом поднялся на ноги, словно с каждым движением поднимал кирпичи, и каким-то образом умудрился открыть дверь горничной – привлекательной немолодой женщине со светло-золотистыми волосами, которая вкатила в гостиную моею номера покрытый скатертью столик, уставленный яствами.
Стейк я отдал Моджо, предварительно расстелив перед ним в качестве скатерти полотенце из ванной, и он принялся жадно жевать, опустившись для этого на пол, так делают только очень большие собаки, и из-за этого стал выглядеть настоящим чудовищем, похожим на льва, лениво обгладывающего христианина, беспомощно пригвожденного к земле могучими лапами.
Я сразу же выпил горячий суп, не особенно прочувствовав его вкус, однако при такой кошмарной простуде ничего другого не следовало и ожидать. Вино оказалось чудесным, намного вкуснее, чем заурядное пойло, что я пил вчера ночью, хотя в сравнении с кровью вкус его был весьма ненасыщенным. Я осушил два бокала и готовился проглотить «пасту», как они выражались, когда поднял глаза и осознал, что капризная горничная еще не ушла.
– Вы больны, – сказала она, – совсем больны.
– Чепуха, ma chere, – ответил я, – у меня простуда, смертная простуда, ни больше, ни меньше. – Я сунул руку в карман рубашки в поисках пачки денег, протянул ей несколько двадцаток и велел уходить.
Она медлила.
– Вы сильно кашляете, – сказала она. – Похоже, вы совсем заболели. Вы долго пробыли на улице, да?
Я уставился на нее, сраженный ее заботливостью, и понял, что мне угрожает серьезная опасность залиться глупыми слезами. Я хотел предупредить ее, что я – чудовище, что это тело ворованное. Какая же она ласковая, она явно привыкла проявлять доброту.
– Все мы связаны друг с другом, – сказал я, – все человечество. Мы должны заботиться друг о друге, правда? – Я рассчитывал, что мои слезливые сантименты, выраженные с пьяной эмоциональностью, приведут ее в ужас и тогда она уйдет. Но она не ушла.
– Да, правда, – ответила она. – Давайте я вызову врача, пока погода вконец не испортилась.
– Нет, драгоценная моя, идите, – сказал я.
Бросив на меня еще один озабоченный взгляд, она все-таки вышла.
Съев целую тарелку извилистой лапши в сырном соусе и не почувствовав никакого вкуса, кроме соли, я начал подумывать, что она была права. Я пошел в ванную и включил свет. Человек в зеркале выглядел воистину паршиво – глаза налиты кровью, все тело дрожит, обычно смуглая кожа пожелтела, если не сказать – мертвецки бледна.
Я пощупал лоб, но что толку? Естественно, я от этого не умру, решил я. Но полной уверенности, не было. Я вспомнил выражение лица горничной и озабоченность людей, которые заговаривали со мной на улицах. Меня сотряс новый приступ кашля.
Нужно что-то предпринять, думал я. Но что? Вдруг врачи дадут мне сильное успокоительное, которое вызовет такое онемение, что я не смогу вернуться в дом? И вдруг лекарства помешают мне концентрировать внимание, и мы не сможем совершить обмен? Господи, я ведь даже не пробовал подняться из этого человеческого тела – трюк, которым я прекрасно владел в прежней оболочке.
Я и не хотел пробовать. Вдруг я не смогу вернуться?! Нет, для такого эксперимента лучше подождать Джеймса, и держаться подальше от докторов со шприцами!
Зазвенел звонок. Это пришла добросердечная горничная, на сей раз она принесла полный мешок лекарств – пузырьки с яркими красными и зелеными жидкостями и пластиковые коробочки с таблетками.
– Лучше бы вы вызвали врача, – сказала она, выставляя их на мраморный туалетный столик. – Хотите мы вызовем?
– Ни в коем случае, – решительно возразил я, вручая ей еще несколько купюр и выводя ее за порог.
– Но подождите! – воскликнула она. – Пожалуйста, позвольте хотя бы вывести собаку – она же только что поела!
О да, великолепная идея. Я сунул ей в руку новые банкноты. Я велел Моджо идти с ней и делать все, что она скажет. Похоже, Моджо заворожил ее. Она пробормотала несколько слов о том, что у него голова больше, чем у нее.
Я вернулся в ванную и посмотрел на принесенные пузырьки. Я относился к этим лекарствам с подозрением. Но с моей стороны будет не очень любезно возвращать Джеймсу больное тело. А вдруг Джеймс его не примет? Нет, вряд ли. Он заберет свои двадцать миллионов, а в придачу – кашель и простуду.
Я глотнул отвратительной зеленой микстуры, поборов приступ тошноты, а потом заставил себя пройти в столовую, где и рухнул у письменного стола.
Там лежала писчая бумага, а также шариковая ручка, которая неплохо писала – скользко, игриво, как и все шариковые ручки. Я принялся писать, обнаружив, что этими большими пальцами двигать не так уж легко, но не останавливался, во всех подробностях рассказывая обо всем, что видел и чувствовал.
Я все писал и писал, хотя с трудом удерживал голову в вертикальном положении и едва мог дышать – настолько мне было плохо. Наконец, когда кончилась бумага и я уже сам не разбирал свой почерк, я затолкал заметки в конверт, облизнул его, запечатал и указал на нем адрес своей квартиры в Новом Орлеане, а потом положил в карман рубашки, под свитер, чтобы оно не потерялось.
Потом я растянулся на полу. Теперь наступит сон. Он займет большую часть моих оставшихся смертных часов, но ни на что другое у меня не остается сил.
Но заснул я не особенно крепко. У меня поднялась температура, и мне было слишком страшно.
Я помню, как ласковая горничная привела Моджо и повторила, что я заболел. Я помню, как забрела ночная горничная, которая провозилась там несколько часов. Помню, как рядом лег Моджо, какой он был теплый, как я прижался к нему, наслаждаясь его запахом, приятным, чудесным запахом шерсти, пусть он и не казался мне таким сильным, как в старом теле, и в какой-то момент мне почудилось, будто я снова во Франции, в замке своего детства.
Но воспоминания детства в какой-то мере стерлись новыми ощущениями. Иногда я открывал глаза, видел ореол вокруг зажженной лампы, черные окна, в которых отражалась мебель, и воображал, будто слышу, как на улице падает снег.
В какой-то момент я встал на ноги и направился в ванную, сильно ударился головой о косяк двери и упал на колени. Mon Dieu, что за пытки! Как только смертные их переносят? Как их переносил я? Ну и боль! Как будто под кожей разливается жидкость.
Но впереди меня ждали еще более тяжкие испытания. Острое отчаяние заставило меня воспользоваться туалетом, как от меня и требовалось, после чего я аккуратно почистился – ну и гадость! И вымыл руки. Снова и снова, содрогаясь от отвращения, намыливал я руки! Обнаружив, что лицо этого тела уже покрылось густой тенью грубой щетины, я засмеялся. Настоящая корка на верхней губе, на подбородке, она спускается даже за воротник моей рубашки. На кого я похож? На безумца, на отщепенца. Но все эти волосы мне не сбрить. У меня нет бритвы, а если бы и была, я бы точно перерезал себе горло.
