Клювы - Максим Ахмадович Кабир

рукой, он выпростал правую и перехватил занесенную для удара указку. С легкостью вырвал ее – сухо хрустнуло запястье учителя. Корней хлестнул указкой по осклабившейся физиономии. Грач рассыпался комьями спрессованной пыли и паутины. Корней чихнул.

– Будь здоров.

Он никак не ожидал услышать этот голос под колючими чужими звездами.

Маринка прислонилась к надгробию и ковыряла ногтем вросшие в камень ракушки.

– Как ты сюда попала?

«Не разговаривай с ними, Корь», – шепнул внутренний голос.

– Я искала тебя.

«Не разговаривай!»

– Зачем?

Маринка улыбнулась – очаровательная, как прежде. Забытое чувство колыхнулось в груди. Будто мышка пробежала по сердцу.

– Потому, что мы созданы друг для друга, помнишь? Мы – две половинки целого.

– Это было давно.

– Неправда. Мы ошиблись. Но любую ошибку можно исправить. Кто она тебе? – Маринка с презрением взглянула на оледеневшую Оксану. – Ты ничего о ней не знаешь. У вас нет общих интересов. Вас объединило горе, вы расстанетесь, как только наступит рассвет. Ты любишь меня – до сих пор.

– Нет, – сказал он. – Не люблю.

Маринка издала полный ненависти стон. Из дыры в камне таращился выпученный глаз.

Корней боком вошел в пробоину, обернулся – вместо Маринки у камня отиралась Бабушка Догма.

– Мое, мое, мое! – каркала она в спину.

Лабиринт не заканчивался. В четвертом кольце пожилой японец чертил мелом формулы на плите. В седьмом сидел человек, чье лицо маскировала фотография смеющейся Оксаны. В череп бедняги был вкручен толстый шуруп, он и удерживал снимок. Человек был бос. По обрубку ступни Корней угадал бывшего сожителя Оксаны.

– Я в домике, – бормотал парень, – отдай ее мне, в мой домик…

Бетон устилали пепел и тлен.

– Прибери здесь, – сказал Корней с жестокостью, которой от себя не ожидал.

Парень кинулся вычищать пол.

Десять или двадцать минут Корней двигался по пустым коридорам. Но тень то и дело появлялась в бойницах. Плиты вздымались ввысь обелисками. За углом караулил Вик.

Он застыл изваянием: скелет, еще худее, чем при жизни.

Проход здесь был таким узким, что пришлось буквально обтереться о голый татуированный торс. Вик не шевелился. Но черепа на ключицах щелкали челюстями, а когда Корней преодолел затор, Вик внезапно вцепился в его воротник и закаркал:

– Ада нет! Ада нет для меня! Нет!

Корней выпутался из ломких, как ветки, пальцев.

Биение пульса отдавалось в ушах.

Лабиринт предложил десяток вариантов. Корней пошел прямо.

Отчим – первый, самый гадкий из трех – перебирал бусины четок.

– Зачем ты тягаешь за собой эту прошмандовку? Ты в курсе, чем платят бабы нам, мужчинам? Черной неблагодарностью, сынок. Убедись сам.

Корней опустил взор. Оксана открыла глаза и смотрела на него снизу остекленевшими зрачками. В ее руке был нож, лезвие исчезало под ребрами Корнея.

– Маленькая шлюха… – процедил отчим.

«Ложь, – подумал Корней. – Весь лабиринт – это ложь».

Он наклонился и поцеловал Оксану в переносицу. Отчим, нож и рана под ребрами испарились. Оксана снова спала.

Теперь плиты уже не смыкались, между ними были сквозные проходы. Многие камни упали и раскололись. Ветер приносил тепло, Корней зашагал по обломкам. Он видел, как оттаивает кожа Оксаны, как на белых щеках образуются островки, не тронутые инеем. Розовеют губы…

– Сын.

Корней замер.

На рухнувшей плите сидела его мама. Она пила коньяк из горлышка. Вместо звезд на этикетке сияли луны.

– Здравствуй, сынок.

Лицо мамы было серым от пепла. Улыбка – печальной.

– Ты… – это ты?

– Не думаю, – ответила она.

– Ты не остановишь меня.

Корней понял, что именно придает ему решительности в этом страшном лабиринте: его ноша. Пока он спасал Оксану, Оксана спасла его.

– Я не собираюсь тебя останавливать, – сказала мама. – Я хочу, чтобы ты остановил Песочного человека.

Он замешкался в проходе. Коридор обрывался сплошной стеной света.

– Ты знаешь как?

– Нет, но я знаю где.

Призрак перевернул бутылку вверх донышком. Коньяк полился на землю. Он размывал грязь, под слоем дерна обнажился холст. Картина Филипа. Красное на красном.

– Здесь – гнездо Песочного человека. Он прячется от тебя.

– Почему?

– Он тебя боится. Он умирает от страха.

– Что же во мне такого особенного?

– Все. Когда я была беременной, мне чудилось, что во мне сгусток света, а не ребенок. Ночами мой живот сиял, будто я носила солнце. Только этого никто больше не видел. Иногда ты жег мое нутро, но чаще – дарил успокаивающее тепло.

– Ты не рассказывала.

Корней ощутил сухость во рту и влагу на ресницах.

– Ты никогда не плакал, – продолжала мама. – Хотела бы я, чтобы ты ревел, как нормальные дети. Ты лежал в колыбели и, если я забывала задернуть шторы, смотрел на солнце. Я боялась, что ты повредишь сетчатку. И я… я боялась тебя. Собственного сына. Потому что ты менял лица. Врач говорил, у меня послеродовая депрессия. Но я же видела своими глазами – по ночам ты становился другими людьми. Молодыми и старыми, мужчинами и женщинами.

Слеза капнула на лоб Оксаны и потекла, освобождая от инея нос и щеку.

– Поэтому… ты приводила мужчин?

– Да, – просто сказала мама, – чтобы не оставаться с тобой наедине. Чтобы сбежать от тебя, чтобы жить обыкновенной жизнью.

– Мне так жаль.

– Прости меня.

– Я прощаю тебя.

– Прости.

– Я прощаю.

– Прости.

– Я…

Бутылка покатилась по камням, расплескивая коньяк. Камень опустел.

– Как тепло… – прошептала Оксана.

– Сейчас будет еще теплее, – сквозь слезы ответил он. И вышел из лабиринта.

5.11

Филип увидел Корнея издалека. Парень стоял по пояс в воде и держал на руках промокшую Оксану. Над поверхностью озера стелилась странная золотистая дымка. Будто светлячки порхали вокруг. Сияние медленно всасывалось в песок, уходило на дно. Ладони Корнея покрывали флуоресцентные перчатки. Они удивительным образом отпечатывались на коже Оксаны.

Но вот дымка рассеялась, мерцающие пятна растаяли, как и то, что Филип принял за перчатки.

– Какого дьявола? – Камила пошатывалась рядом.

Корней вышел на берег. Его лицо преобразилось. Сделалось резче, худей. Точно годы пролетели, а не минуты с момента их расставания. Так выглядели нетленные мощи святых в саркофагах: «торжественно плохо» – сформулировал Филип. В сознании художника всплывали попеременно то старинные гравюры с рыцарями, то загримированные персонажи «Кабинета Калигари».

– Это ты, – понял Филип, – ты светился.

Корней молча прошел к костру, такому блеклому после светопреставления.

Голова Оксаны безвольно запрокинулась, волосы спутались.

– Что с ней? – напряженно спросил Филип.

– С ней все в порядке, – сказал Корней тихо и добавил: – Я так думаю.

– Думаешь?

Корней уложил девушку возле огня и ласково погладил по щеке. Ее веки были опущены, мышцы расслаблены. Полная грудь двигалась мерно.

– Она спит… – прошептала Камила и опустилась на колени, словно собиралась помолиться.

– Да, – подтвердил Корней.

Отблески пламени – от костра, от воспоминаний о волшебном свете – скользили по коже Оксаны.

– Но почему она не превратилась?

– Превратилась. В озере. Я сумел ее вернуть.

– Ты… вылечил ее? – Филип сел, обессиленный, на стул. – Откуда ты знал как?

– Я не знал. Мне было больно, – Корней дотронулся до сердца, – а потом все стало белым.

– Как твои руки, – сказала Камила, и Филип обрадовался, что не сошел с ума.

– Да. Я перенесся.

– Что это должно означать?

– Я очутился в другом месте, далеко отсюда. В лабиринте из плит.

Корней говорил, не