Клювы - Максим Ахмадович Кабир
– Я не хочу, – сказала Оксана, цокая от холода зубами (он напрягся). – В кровати.
– А вообще? – невпопад спросил он. Чуть не хлопнул себя по лбу от досады.
Она ответила:
– А вообще – да. Очень.
Они встали у пышущей жаром печи.
Оксана едва доставала макушкой до его ключиц.
«Такими глазами, – подумал он, умирая от нежности, – надо смотреть на цветы и звезды, а не на трупы, кровь, войну».
Он согрел ее, предварительно подержав у заслонки ладони. Чтобы ему было удобнее, она подняла к потолку руки. Налитые груди разошлись, образовав ущелье. Корней взвесил их, баюкая. Он массировал плечи, опустился на колени, чтобы отдать тепло узким бедрам. («Как же она будет рожать?» – подумал он и решил, что нормально, легко, сына и дочь.)
Они словно исполняли какой-то важный ритуал, и он действительно был важным и невероятно древним – из пещерных времен.
Серьезно и торжественно смотрела Оксана, а Корней провел языком по ее впадинкам, нарисовал линию от выпуклого лобка вверх.
Тепло обволакивало их, но дарило не отупелую истому, а силу, какой меняют направление рек.
Он оторвал Оксану от пола, она обвила его ногами.
– Я буду любить тебя, – сказала она на ухо. – Наяву и во сне.
Ее глаза косили, когда она смотрела так близко, и знание об этой особенности, детали, обезоруживало и окрыляло.
А он держал ее – не над дощатым занозистым настилом, а над пропастью, над ревущим апокалипсисом – и не отпускал.
– Мне стыдно, – произнесла Оксана у костра.
Фигуры Филипа и Камилы исчезли в темноте. Ночь гудела насекомыми, плескалась и вскрикивала припозднившейся птицей.
– За что?
– За то, что мне хорошо сейчас. Так страшно, как не было никогда. Но и хорошо.
– И мне, – признался он.
– Мы ужасные, да? Я не знаю, что случилось с моими родителями. Жива ли Василиса. Люди горели на корабле. Расстреляли дядю Альберта. Я убила одного… Но я не думаю о нем как о человеке. А что дальше? Я не вижу ничего. – Она пошевелила длинными пальцами над костром. – Но в этой ловушке, в этой чехарде кошмаров я умудрилась влюбиться.
– Послушай же и мою историю.
– Слушаю.
Она прильнула к нему – Корней поцеловал в уголок рта.
– Вот и вся история.
– Мне нравится.
Оксана провела рукой по его небритой щеке. Полноценная борода у Корнея не росла. Так, пушок, три волосинки.
– Бог, который послал тебя, – хороший Бог.
«Ты опять за свое?!» – взмолился он мысленно.
– Мне почему-то кажется, что этот Бог не успел натворить ничего дурного. Он не был безмолвным свидетелем концлагерей, геноцидов и войн. Наверное, он недавно возник и вообще не причастен к созданию людей.
– Что же он создал тогда?
– Тебя.
– Нас лепили разные божества?
– Получается, так.
– Ты придумываешь нового Бога. Так они и рождаются.
– Как дети… – прошептала Оксана.
– Я хочу рассказать тебе кое-что. – Корней палкой поворошил угли. – О моей божественной сущности. В интернате со мной учился парнишка – Миша Бродский. Мы не то чтобы дружили, но изредка общались на почве книг. Оба прочли «Дюну» Фрэнка Герберта и делились впечатлениями. Тихий безобидный Мишка. – Корней будто увидел в пламени субтильную фигурку: всклокоченные лохмы, книга под мышкой. – И был другой парень, Паша Дымченко, Дым. Он не читал Герберта. Однажды Дым и его приятели поймали меня в старой котельной. Раздели, изваляли в грязи. Они хотели, чтобы я доказал, что я не еврей. Плюнул в Мишку Бродского. И…
Оксана всхрапнула под плечом.
– Ты слушаешь?
Тишина.
Ужас впился в желудок жалами ос.
– Оксана?
Он сгреб ее в охапку. Безвольно качнулась голова.
– Ты что удумала?
– Прости, – пробормотала она, – мне нужно поспать.
Он ударил ее по щеке. Глаза не открылись.
– Пять минуток…
Корней подхватил худенькое тело:
– Борись!
– Нет…
Пляж был близко. Он втащил ее в озеро, не ощущая холода. Принялся умывать. Она не реагировала.
– Не бросай меня! – вскрикнул Корней и окунул Оксану в воду.
Поднял, окунул, поднял.
Она смотрела на него немигающим взглядом. Струйки сбегали по лицу. Зрачки расширились. Не Оксану (Оксану!), а ракшаса (врешь!) сжимал он в объятиях.
– Бог… – прошелестела спящая девушка.
Тонкие руки вцепились Корнею в горло. Но боль – всеобъемлющую боль – причинила не их слабая хватка. Не ногти, царапающие кадык. Боль лилась из сердца, как лава из вулкана.
Корней притиснул Оксану к груди и накрыл пятерней ее остекленевшие глаза.
Пятерня полыхнула огнем.
Мир озарился ярчайшей вспышкой.
Свет пробил толщу темных вод и достал до дна.
А затем погас.
Корней очутился в каменном саду.
В сердцевине лабиринта.
Он узнал это место, хотя никогда не заходил дальше первого кольца. Хотя сам сад изменился: он вырос, как растут откормленные чудовища.
С площади захудалого провинциального городка Херсонской области сад переместился… куда? На другую планету? Двухметровые плиты смыкались боками, каждый следующий круг был выше и шире, создавалось впечатление, что Корней находится на арене амфитеатра, а камни – это скамьи.
Над лабиринтом раскинулся небесный полог, шатер, инкрустированный созвездиями, расчерченный хвостатыми кометами. Созвездия напоминали птенцов с распахнутыми клювами. Кометы – червей, которых жуткие птенцы ловили на лету.
Поразительно, однако страха Корней не испытывал. Лишь тревогу и желание поскорее покинуть этот подвешенный в космосе мирок.
На площадке, огороженной плитами, лежала Оксана. Он заметил ее в последнюю очередь и бросился к распростертому телу. Оксана была обнажена, она определенно спала. Облачко пара формировалось у посиневших губ. Кожу покрывал иней – он замуровал веки, посеребрил волосы, расползся белой плесенью, уродливым гримом, вторгся даже в распахнутый рот, окутав десны, зубы, язык.
«Нужно вынести ее отсюда».
Что-то подсказывало: за пределом лабиринта плоть отогреется. Оксана оживет.
Он поднял ее на руки, практически невесомую, шершавую, будто кипа бумаг. От холода покалывало пальцы.
– Не бойся… – прошептал Корней, направляясь к прорехе между скособоченными камнями. В плитах зияли отверстия. Виднелись полустертые надписи с именами и датами.
«Альберт, – прочел Корней. – Вилма».
Чья-то тень промелькнула в бойницах. Блеснули круглые очки и белоснежные зубы.
Корней шагнул в проем и оказался в узком коридоре.
И здесь он был не один: на зеленом от лишайника бетоне стояли три коленопреклоненные фигуры. Соловьевы: директор издательства, его супруга Алиса и милая дочурка. Они молились камню, испещренному письменами. Корней изумился, догадавшись, что на граните высечено расписание трамваев.
– Коль, – обратился Корней к начальнику.
Соловьев оставался безучастным. Но его жена прошипела:
– Мы спим!
И оскалилась.
Кто-то прошагал по соседнему коридору.
Корней протиснулся мимо Соловьевых.
Проход разветвлялся. Корней выбрал маршрут интуитивно. Мысли о письменах (трамваи шли в Прагу с Луны) выветрились. Пробоину в стене сторожил Анатолий Анатольевич Грач, учитель химии. Он поигрывал телескопической указкой и ухмылялся:
– Две ночи. У вас есть две ночи, чтобы вернуться в класс.
Болезненно заныл мочевой пузырь. На мгновение каменный сад стал закоулками интерната. Корней почуял запах сырости, котельной, казенного белья.
Поддерживая ношу левой
