Петр Владимирский - Грязные деньги
Он метнул несколько ножей тем же способом, свалив нескольких человек. Один, последний нож сунул сзади за пояс, освободив руки… На него бросились оставшиеся на ногах строители, замахиваясь кто чем мог.
Виталий резко присел, сделал молниеносную подсечку одному, дернул за руку другого — тот взвыл от боли в разорванном сухожилии. Ребристый кусок арматуры выпал из его руки, но не долетел до земли, его подхватил десантник, взмахнул коротким жутким ударом, еще раз, еще — послышался хруст сломанных костей.
Все пять или семь человек, что налетели на непрошеного визитера, валялись на земле и кричали от боли. А он поднялся, перешагнул через упавших и пошел дальше, осматриваясь.
Стройка была ярко освещена прожекторами, направленными с башенных кранов. Вся эта нереальная по своей кошмарности сцена была отлично видна. У ворот остановились несколько прохожих.
— Ты смотри, что делается…
— А что?
— Какой-то боевик снимают, кажись… Я такое только в кино видел.
— Надо же, круто!
— Да, он их разбросал прямо как этот, ну, перевозчик… Лысый такой.
— Да это не перевозчик, а десантник! А каскадеры классно разлетелись, да?
— Что-то мне не очень это нравится, парни… Каскадеры так не вопят, тем более матом. Может, милицию вызвать?
— Ну, вызывай, если хочешь, чтобы тебя же и забрали…
Виталий шел по стройке, неторопливо осматриваясь, как будто что-то искал. Ага, вот стоит экскаватор с опущенным наземь заскорузлым ковшом. Он подошел к нему, ножом ловко перерезал пару торчащих шлангов, оттуда закапало масло. Оглянулся, подобрал кувалду с длинной рукоятью — вот, это как раз то, что нужно. Открыл с лязгом какой-то люк, обнажая двигатель, и со всего маху несколько раз ударил по его корпусу. Что-то зашипело, полилась вода. Тогда он поискал и нашел кабель электропитания, дернул и за него, посыпались искры. Экскаватор превратился в труп. Довольный десантник кивнул.
— Что же ты делаешь, вредитель!
Подскочили сбоку еще трое рабочих, одновременно набросились на Виталия. У двоих были в руках лопаты, у третьего обрывок стальной цепи. Десантник схватил опускавшуюся на него лопату, выдернул ее из руки рабочего, словно у ребенка совок отнял, — и широким взмахом отбросил всех троих, как мух. Они врезались в вагончик, стальная обшивка загудела. Разрушитель посмотрел на вагончик, подошел и начал крушить его кувалдой.
Грохот стоял оглушительный, железо скрипело, лопались стекла. Виталий перешел ко второму вагончику, потом к третьему. Он работал быстро, ловко и умело, как будто ежедневно только и знал, что громить жилища строителей. Только один раз отвлекся, чтобы отразить атаку очередных смельчаков, которые все никак не могли поверить, что это безобразие устроил один-единственный человек.
Тут здоровяк десантник увидел самосвал, недавно заехавший на территорию, подошел, вытащил нож и проколол ему все шесть покрышек. Воздух вырывался с леденящим душу свистом. Водитель самосвала выпал со своего места на землю и, петляя как заяц, рванул к выходу из ужасного места. А Виталий уже сокрушал кувалдой капот самосвала, сминал кабину. Стройка постепенно приобретала такой вид, будто по ней пронесся тайфун.
У ворот сгрудились уцелевшие рабочие и охранники. Они и остановить сумасшедшего боялись, и убежать не решались. Вообще было непонятно, что делать, да и подумать толком об этом не успели — несколько минут всего прошло, какое там думать, тут бы отбежать подальше.
Десантник вытер лоб и посмотрел на них внимательным, нехорошим взглядом. Под этим взглядом один человек, охранник, вздрогнул.
Виталий узнал его.
Тот самый, в пятнистом бушлате.
Человек уже догадался, развернулся, толкая соседей, рванулся к выходу. Перед ним расступились. Он бежал изо всех сил и кричал — ужасно, хрипло, нечеловечески…
Но Виталий не успел метнуть нож. Люди у ворот брызнули в стороны: на стройку ворвался Тимур.
* * *
На следующий день после убийства. 4 декабря.
Вчера она чудом избежала гибели, которую почуяла близко, как никогда. Уснула измученная, выжатая досуха, без капли энергии. Но была надежда на что-то. Утро всегда приносило с собой радость просто потому, что оно наступало, и верный Пай не давал заскучать, он лечил хозяйку от малейшей меланхолии. Но сегодняшнее утро побило все рекорды по количеству несчастий. Убили Антона, веселого человека, талантливого артиста. Эти оперуполномоченные подозревают, кажется, Андрея. Да ведь и сама Вера в ужасе: он бывший десантник, он ревновал… И телефон его вне зоны досягаемости… Даша Сотникова, подруга, назвала ее предательницей. И, как будто нарочно все так сошлось, Лидка Завьялова устроила сцену ревности, в итоге тоже отказалась от подруги. А еще могущественный депутат Чернобаев грозит смутными бедствиями.
Слишком много для одного человека, для маленькой хрупкой женщины…
Она ехала в метро, лишь бы не сидеть дома, лишь бы разомкнуть круг, в котором оказалась, но не помнила, как вышла. В памяти зиял провал. Когда опомнилась, что-то вокруг было не в порядке. Окружающий мир вел себя странно. Вера медленно шла по улице, вдруг мучительно ясно увидела внутренним зрением: сейчас из-за угла повернет трамвай, люди начнут заходить, пересекая ей дорогу, а из трамвая выйдет женщина… И через пять секунд трамвай со скрежетом подъехал, двери раскрылись, выпуская пассажиров. Из трамвая вышла пожилая женщина с клетчатой сумкой, оглянулась, увидела Веру и подошла.
— Без четверти два, — сказала ей Вера.
— А… Спасибо… — Женщина испугалась и заспешила прочь.
«Она хотела спросить, который час. Я ответила, не дождавшись вопроса…»
Вера поняла, в чем дело. От сильного потрясения у нее включилось предвидение — вот таким болезненным приступом. Однажды так уже было, значит, и сейчас… Надо подождать, скоро отпустит… В этот раз к предвидению добавился новый симптом: обострилась всегдашняя проницательность, умение читать лица. Навстречу шли люди. Нос… Щеки… Веки… У этого давний бронхит, все никак не бросит курить, лучше бы ты бросил, будет плохо… Эта идет на работу со страхом, боится шефа, и у нее гастрит на нервной почве… Эта девушка возвращается домой, она счастлива, у нее любовь, но его родители готовят тебе неприятности… Этот изо всех сил держит осанку, он ходит в спортзал, но людей все равно боится, и сердце больное, только он еще не знает…
Она сейчас ощущала каждого человека, в секунду видела его прошлое и будущее, всю его личность, его чувства — одним узлом, музыкальным аккордом. И это было ужасно неприятно: казалось, голова сейчас взорвется. Вот навстречу идет обычный мужчина, но Вера видит его безобразно пьяным, опухшим, кричащим угрозы, она слышит даже отвратительный запах перегара, и его хватают, тащат куда-то… Но все это будет только вечером…
Вера изо всех сил сжала уши ладонями, прищурила глаза и побежала. Не видеть, не слышать ничего!.. А вслед ей неслась какофония человеческих мыслей, чувств, страданий.
Возле дома приступ начал проходить, ослабел и прошел, кажется, совсем. Во двор она входила уже почти нормальным человеком, но не вчерашней Верой Алексеевной Лученко. Потому что все гораздо серьезнее, чем приступ лавинообразных предощущений.
Она впервые почувствовала внутренний надлом, пустоту. Вечно она сражается с сильными мира сего или со всякими ненормальными. Ведь убийцу, преступника нельзя назвать нормальным. Иногда она даже побеждает. И что? Что-то изменилось в мире? Ровным счетом ничего.
Вера Лученко суетится, барахтается, бьется как рыба об лед. Лечит людей, спасает, вытаскивает из ям, указывает направление жизни — вон туда иди, видишь, где свет? Видит, но не идет. И все начинается заново. Толку от ее деятельности нет никакого. Все по-прежнему: преступников не убавилось, хороших людей больше не стало.
Тогда зачем все это? И почему она продолжает заниматься этим? Непонятно.
Ведь, кажется, взрослый умный человек, опытный врач, тем более психотерапевт. Не рядовой то есть обыватель. Почему же она до сих пор не поняла, что это бессмысленно? Люди — это люди, они такие, какие есть. А ты надеешься, каждый раз вопреки всему надеешься, что они уйдут от тебя чуточку лучше, чем были до этого. Такая наивность даже не смешна, а достойна жалости…
«Вера Алексеевна, — подумала она, — а ведь ты инопланетянка. Это не твоя планета. Здесь ты чужая. Или душевнобольная. Если признать всех остальных нормальными, то ты… Кто?»
Она лежала на диване и беззвучно плакала. Слезы лились непрерывным ручейком. Вера вытирала их рукавом халата, они снова текли. Пай забился под диван и тихо поскуливал. Так прошел час и целая вечность.
А может быть, все дело вот в чем: ты, Вера Лученко, с детства почему-то решила — мы рождены, чтоб сказку сделать этим самым. Ну, может, и не сказку, но чтобы хоть как-то. Хоть чего-то достичь, какой-то гармонии, совершить подвиг. Покорить вершину, проникнуть вглубь Земли, вылечить сотню больных. Ничего после этого не меняется, но почему-то надо. Нужно. Хочется. А когда ты спустилась с горы, выползла на поверхность Земли, вся трепеща от сознания своей значительности и хрюкая, допустим, простуженным носом… То почему-то очень важно, чтобы тебя со всех сторон подоткнули теплым одеялом и дали горячий чай с калиной. Казалось бы, там подвиги и спасение мира, а тут какой-то чай. Но в итоге, на самой какой-то последней ступеньке, чай с калиной важнее. И одеяло. И, главное, самое важное — тот, кто все это организует, вытрет твои сопли. Кто любит тебя страшненькую и разуверившуюся в человечестве.
