Дмитрий Глуховский - Сумерки
И только когда оно, наконец, озаряло далёкие тёмные холмы и кроны деревьев, они спускались вниз и возвещали своим близким благую весть: мрак рассеялся, мир пощажён — по крайней мере, ещё на пятьдесят два года».
Зачарованный нарисованной Ягониэлем картиной, я застыл посреди кухни с книгой в руках. Эти пять страшных дней накануне конца света, описанные им, напомнили мне мою собственную жизнь в последние недели. Не владея опытом защиты от злых духов, который за свою тысячелетнюю историю накопили индейцы, я оказался почти в таких же условиях, но был куда более уязвим. У меня не было заколдованного копья, и я не знал, что горящий свет может накликать духов. Я не стану бить фамильное венецианское стекло и богемский фарфор даже теперь, и всё, что мне остаётся — в сотый раз подкрасться к дверному глазку, боязливо заглянуть в него, подёргать ручку и вернуться к себе на кухню, единственное место в мире, где я чувствую себя в относительной безопасности. За моим порогом клубится тьма, в моём дворе бродят разбуженные безалаберными конкистадорами демоны сельвы, и мне не позволено сойти с этой призрачной тропы, хотя я не понимаю, зачем ступаю по ней, и куда она ведёт…
«До Нового года осталась одна минута!», — сообщил диктор и смолк, давая слушателям возможность в весёлом переполохе разобрать фужеры под шампанское, запалить бенгальские огни, потушить свет и ослабить проволоку на той самой бутылке.
Я бросился к холодильнику, схватил шампанское и успел выстрелить пробкой в потолок точно вместе с двенадцатым ударом Курантов. Потом плеснул себе в бокал сладкой пены, распахнул окно, сделал маленький глоток и подставил лицо под порыв морозного ветра, отдающего приятным лёгким запахом гари, как будто где-то рядом топили дровами. Прямо в мой бокал опустилась огромная ажурная снежинка, и я улыбнулся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.
Для меня было очень важно успеть. Когда знаешь, что делаешь даже самые заурядные вещи в последний раз, они обретают особенную сладость и новый смысл.
«С Новым Годом!» — надрывалось радио…
El Encuentro con el Destino
Ягониэль только ещё раз подкрепил мои собственные заключения, подтвердил объективность и фатальность вселенских процессов, которые мне случайно пришлось подглядеть. Но получи я ещё хоть с десяток доказательств здравости своего рассудка, дела это не меняло: оставшись без напарника и без надежд узнать, чем закончилась та экспедиция пятисотлетней давности, я утратил единственный ключ к шифру, которым были закодированы происходящие со мной и со всем светом события.
Я принёс из соседней комнаты листы последней главы и, ковыряя вилкой оливье, внимательно перечитал её. Сейчас я искал одно: любое упоминание событий более поздних, чем те, которым была посвящена глава. В дневнике довольно часто встречались такие ссылки на открытия или выводы, сделанные его автором позднее; они намекали на то, что все описанные злоключения он благополучно пережил, а сам журнал составлялся много позже, когда ему была уже известна вся история от начала и до конца.
Однако в последней главе, как тщательно я ни изучал бы ее, ничто не указывало на то, что сброшенному в колодец конкистадору удалось выбраться оттуда живым. Похоже, я всё же делал искусственное дыхание посиневшему и распухшему утопленнику. Чёрт с ним, сказал я себе. Как трудно ни давалось бы мне это решение, надо было отступиться. Он мёртв, как мертвы переводчик-испанист, клерк из бюро «Азбука», как моя несчастная соседка. Упокой, Господи, его мятежную душу, или что там говорили в таких случаях испанские священники в шестнадцатом веке.
И тут, словно прощаясь с покойником, во дворе надрывно взвыли собаки.
Сердце моё сорвалось и рухнуло вниз: бродячие псы стали для меня герольдами потусторонних визитёров, своим воем возвещающими их прибытие в наш застывший от ужаса мир. Неужели они возвращаются?…
Что теперь? Боги, что теперь? Поступить, как велел Ягониэль? Выключить свет, попытаться сделаться невидимым для духов? Разбить что-нибудь из посуды? Раз уж я не могу отразить их нападение, попробовать хотя бы спрятаться…
Прокравшись в коридор, я щёлкнул всеми рычажками сразу, выключив пробки, снова подёргал дверь, навесил собачку, потом вслепую вернулся на кухню, одним глотком допил остававшееся на дне фужера шампанское и наугад метнул его в кафель над разделочным столом. Бокал тонко взвизгнул, на пол посыпались стеклянные брызги. Я присел на краешек дивана и замер, весь обратившись в слух.
Собаки унялись, и на некоторое время на улице стало совсем тихо. Потом кто-то пьяный заорал песню про замерзающего ямщика, за ней последовала затяжная канонада из фейерверков и петард, и снова наступило затишье. На лестничной клетке и в коридоре, кажется, всё тоже оставалось спокойно. Хотя глаза и немного привыкли уже к темноте, без света всё равно было жутковато. Но если индейский способ защиты от бесов действовал, пренебрегать им в такую минуту было бы непростительным безрассудством.
Не выдержав темноты и ожидания, через десять минут я всё-таки позволил себе запалить стоявшую на столе свечу, о чём тут же пожалел.
Из комнаты, — точнее, даже не из неё самой, а как бы с улицы, но через открытое в комнате окно, — послышался далёкий, приглушённый крик. Что кричали, было не разобрать, однако мне почудились обрывки испанских слов. Возможно, что-то вроде «vien aqui», но ручаться я бы не стал: в ту минуту я думал совсем о другом. Окно в комнате было тщательно заклеено на зиму, а форточка — заперта на шпингалет; совершая вечерний обход укреплений, я как следует проверил её. Неужели она всё же отворилась? Но как? Или же, что куда скверней, звук идёт не с улицы?
Даже при моём безграничном уважении к авторитету Э. Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтёками свечкой и медленно двинулся вперёд. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему — и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц…
Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску — это означало бы, что форточка всё же распахнулась, и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.
Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золочёную раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет — бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской берёзы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашённый оценщик.
Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нём получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иной раз — если заглядывать в него под определённым углом — и искажённым, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунст-камере. Сфокусировать взгляд на своём отражении в нём было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло достать. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нём, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе — посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.
Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз, трухлявый деревянный дюбель, за который оно цеплялось к стене, не выдержал его солидного веса, и оно рухнуло на пол с метровой высоты. От рамы лишь откололся небольшой кусок, который был без особых сложностей приклеен на место, однако столяр строго предупредил меня, что следующее подобное потрясение может закончиться для зеркала плачевно.
Поэтому-то я и приметил, казалось бы, совсем небольшой перекос в его положении. Надо было его аккуратно поправить, от греха подальше. И уж не принял ли я со страху скрип дерева за звуки далёких голосов? Учитывая то, что мне пришлось пережить за последние дни, с меня станется.
