Николай Волынский - Год беспощадного солнца
– Замечательный ответ! – оценил Мышкин. – Но как вас все-таки зовут?
– Сейчас… – они вошли в лифт. – Я живу в шестом этаже.
– Как? – удивился Мышкин. – Как вы сказали? Где живете?
– Шестой этаж.
– Неправда! Вы сказали: «В шестом этаже».
– Это так опасно? Поэтому вы разволновались?
– Потому разволновался, – заявил Мышкин, – что уже по незаметному предлогу «в» я, действительно, узнал о вас сейчас так много, чего наверняка не знают и близкие вам люди.
– О! Право, теперь вы меня интригуете. Я тоже хочу знать о себе много.
– Вот-вот! – закричал он. – Еще и это «право»!
Она усмехнулась, но ничего не сказала.
– Понимаете ли, – заговорил Мышкин, когда лифт, кряхтя, пополз вверх. – Так уже никто не говорит – «в этаже», «право», «определенно»… Так говорили только в Петербурге… в том Петербурге, – уточнил он, – и в послевоенном Ленинграде. Из этого вывод: вы петербурженка в третьем поколении или, как минимум, ленинградка. Кроме того, кто-то из ваших родителей или оба имеют отношение к литературе или истории.
– Это имеет большое значение?
– Для меня – да.
– Отчего же?
– Вы, конечно, поймете меня! – с жаром сказал Мышкин. – Ленинградцы были совершенно особым народом среди народов СССР… Совершенно особым субэтносом.
– Я вас не совсем понимаю.
– Вы знаете, что такое коринфская бронза?
– В первый раз слышу.
Она снова улыбнулась – так, что он пошатнулся. «Боже! – закричал Мышкин безмолвно. – Ну, почему я не встретил тебя десять лет назад!»
– Минутку, – попросила девушка, отпирая дверь квартиры. – Прошу в дом. Зовут меня Марина. Шатрова Марина Михайловна.
– Это ваша девичья фамилия?
– Да.
– А это значит, ваша квартира?
– Так что с коринфской бронзой? – не ответила на вопрос Марина.
– После одного громадного пожара в древнегреческом Коринфе среди пепла были обнаружены спекшиеся слитки бронзы. Она оказалась изумительного качества. Во время пожара она расплавилась, и к ней примешались какие-то другие металлы. Какие – неизвестно до сих пор. Похожее случилось и с ленинградцами – им пришлось пройти через четыре доменных печи. Жителей чванного, холодного столичного Петербурга плавили три революции, гражданская война, репрессии. А особенно – блокада, какой не знал никогда ни один город мира. Так получился совершенно особый народ – в массе своей честный, добрый, интеллигентный, бескорыстный. Конечно, не без мерзавцев – как без них? Без них ничего хорошего не бывает. Все дело в количестве. Были в блокадном городе и людоеды – самые обычные каннибалы. Но ведь не они определяли картину. А ленинградцев… Ленинградцев любила вся страна. Одна лишь принадлежность к городу была чем-то вроде почетного ордена.
– Пройдемте сначала на кухню, – предложила Марина. – У меня там операционная. Милости прошу.
Доставая из шкафа бинт, вату, спирт, коробку с хирургическими скрепками, зажимы Стилла и Бильрота, бранши, ампулы с лидокаином, одноразовые шприцы, она мельком поглядывала на Мышкина. Потом маникюрными ножницами выстригла волосы вокруг раны.
– Но сейчас… – продолжал он. – Сейчас ленинградцы… Куда они делись? Конечно, кто умер, кто постарел. Но ведь у них же есть или остались дети и внуки, воспитанные в ленинградских семьях. А ленинградцев практически нет.
Он глубоко вздохнул и сказал своим звучно-бархатным, хорошо поставленным баритоном, словно был в студенческой аудитории:
– Видите ли, Марина Михайловна… За какие-то десять-пятнадцать лет на наших глазах совершилась фантастическая вещь. Такое же чудо, как коринфская бронза или субэтнос под названием ленинградцы. Но только с обратным знаком: стремительная дегенерация этого субэтноса, а точнее, всего народа, превращение нации в стадо идиотов. Русские, может быть, не самый лучший народ на свете, но я, сколько себя помню, гордился, что я русский, а не американец и не француз. Теперь же…
– Вы сказали, нация, – мягко перебила она.
– А вот вы о чем, – усмехнулся Мышкин. – Не надо путать нацию и национальность. Нация может состоять из многих национальностей и этносов. Особенно русская. Вы обратили внимание, что только русская нация обозначается именем прилагательным, а не именем существительным, как остальные нации всей земли?
– В самом деле, только сейчас обратила…
– И к русской нации принадлежит потомки татарского хана Юсупова, турок по матери поэт Василий Жуковский, натуральный швед Владимир Даль, эфиоп Пушкин, разбавленный двумя поколениями русских со стороны матери. Русским, даже ярко выраженным, стал полуеврей Солженицын…
– Александр Исаевич!.. – воскликнула Марина. – С чего вы взяли? Ну, это уже…
Он внимательно посмотрел на нее и спросил обычным, не лекторским тоном:
– Вы что – обиделись? Он ваш знакомый? Родственник?
– Нет-нет. Но почему вы…
– У него же и прочитал. По-настоящему его зовут Александр Исаакович. Исаевич – отчество-псевдоним. Настоящее ему показалось неизящным. И тогда он по сути отказался от родного отца.
– А вы? Вы на его месте не отказались бы?
– От отца-еврея? Никогда! – искренне заявил Мышкин. – Никогда! – повторил он. – Мы же не выбираем себе родителей. Они у нас от Бога. И мы должны гордиться своими родителями. Независимо от их национальности, а значит, и нашей…
– Вот как! Интересно, очень…
Она застелила стол белой крахмальной простыней.
– Начнем, – сказала Марина, натягивая медицинские перчатки.
– Минутку, – попросил он. – Мне надо закончить мысль, иначе я буду вам мешать в гуманной работе.
Она рассмеялась, и он снова крикнул без звука: «Где ты была десять лет назад?..»
– Заканчивайте.
– Так вот… За десять-пятнадцать лет умный, добрый, необычайно одаренный и отзывчивый народ превратился в нацию дебилов. Исключения крайне редки. Поляризация ошеломляет. На одном полюсе людоеды, точнее, удавы. Их пять процентов от общей численности населения. Но этого особые удавы. У них отсутствует чувство насыщения. И потому они жрут без перерыва, глотают и глотают… На другом же полюсе – стадо перепуганных, мокрых от страха кроликов, которые исправно выполняют поставленную перед ними задачу: в порядке строгой очереди, соблюдая дисциплину, прыгать в пасть удавам. Иногда один-другой из них пищит. И даже в интернете свой писк публикует. Это когда удав его глотает без соблюдения демократической процедуры. Но за двадцать лет удавы научились демократии. И никто не пищит. Таких кроликов у нас восемьдесят пять процентов. Остальные десять – непонятно кто.
– И вас это так волнует? – выпрямилась Марина.
– Разумеется, нет, – решительно ответил Мышкин. – Давно не волнует. Но довольно часто доставляет мне боль. Физическую.
– Вы можете что-нибудь изменить?
– Разумеется, нет.
– Тогда ваша задача для начала – не радовать своих недругов. Они не должны радоваться оттого, что вам больно, не торжествовать потому, что вы страдаете.
Потрясенный до глубины души неожиданным выводом, он уставился на нее.
– В самом деле, – признался Мышкин. – Такая простая и хорошая мысль мне никогда в голову не приходила.
– Итак, больной! – приказала Марина, отламывая шейку от ампулы и наполняя шприц. – Прекращаем споры. Но молчать тоже не надо. Разрешаю и даже прошу читать мне стихи. Хорошо в работе помогают.
И она ввела ему под скальп лидокаин.
Мышкин откашлялся и, чуть вздрагивая, когда ему в скальп вонзалась очередная скрепка, вполголоса прочел:
В моей гостиной на старинном блюде
Выгравирован старый Амстердам.
Какие странные фигурки там!
Какие милые, смешные люди.
Мясник босой развешивает туши.
Стоит румяный бюргер у дверей.
Шагает франт. Ведут гуськом детей.
Разносчик продает большие груши.
Как хочется, когда порою глянешь
На медную картинку на стене,
Быть человеком с бантом на спине,
В высоких туфлях, в парике, кафтане.
И я, сейчас такой обыкновенный.
Глотающий из папиросы дым,
Казаться буду мелким и смешным
Когда-нибудь… И стану драгоценным.
– Очаровательно, – отозвалась девушка. – Конечно, это ваши стихи. Я даже не сомневаюсь.
Поколебавшись, Мышкин с большим трудом сказал правду:
– Владимир Пяст. Его почти никто не знает. Все тот же серебряный век…
Она управилась за час с небольшим, и Мышкин заявил, что у нее очень легкая рука.
– Как пушинка. Большое счастье для ваших пациентов. Вы можете рвать зубы без наркоза.
– Иногда я так и делаю. Когда пациенту наркоз не показан. Так могут работать еще два стоматолога в городе.
– Неужели? – изумился Мышкин. – Я-то полагал, это редкий феномен.
– Редкий. Но моей личной заслуги здесь нет. Спасибо предкам.
