Том Нокс - Клуб адского огня
И тут Роб почувствовал, как к его гортани с силой прижалось холодное лезвие ножа.
34
Все кричали и размахивали руками. Нож замер, придавив гортань Роба. Кто-то накинул ему на голову мешок, и теперь журналист беспомощно моргал в темноте.
Дверь открылась. Роб почувствовал, как его выволокли в другую комнату. Голоса здесь звучали по-иному, рождая эхо послабее. Помещение определенно было меньше, он чувствовал это. Но выкрики оставались яростными, интонация была понятна, невзирая на то что все говорили по-курдски. Громко. Угрожающе.
Роба пнули сзади под коленки. Он упал на пол. Воображение тут же разыгралось: жертвы из видеофильмов, выложенных в Интернете. Оранжевые одеяния. «Аллах акбар!» Звук, с которым лезвие ножа рассекает горло, и густой пенящийся поток крови. «Аллах акбар!»
Нет! Латрелл попытался сопротивляться. Он рванулся в одну сторону, в другую, однако повсюду натыкался на руки, не позволявшие ему выпрямиться. Колпак и впрямь оказался старым мешком, от него пахло затхлостью. Сквозь ветхую тряпку Роб видел свет. Он даже различал контуры орущих людей.
Где-то открылась еще одна дверь. Голоса зазвучали громче, Роб услышал женский голос, задающий вопрос, и несколько мужских, сразу заоравших в ответ. Суматоха продолжалась. Журналист постарался дышать медленно и ритмично, чтобы успокоиться. Теперь его повалили на бок; лежа, он смутно различал езидские мантии. Мантии, сандалии и людей.
Латреллу связали руки за спиной. Грубая веревка больно врезалась в кожу. Роб невольно скривился. Потом услышал грозно рычащий мужской голос — обращались, безусловно, к нему. На арабском? Доводилось ли ему уже слышать подобные слова? Он извернулся, насколько смог, и прищурился, чтобы лучше видеть сквозь тряпку. Тут же перехватило дух: что там блеснуло? Неужели снова нож? Громадный кинжал, которым перережут горло?
Страх навалился с почти неодолимой силой. Латрелл подумал о дочери. О ее очаровательном смехе. О ее белокурых волосах, сияющих под солнцем, как само светило. О ее голубых глазах, глядящих на него снизу вверх. «Папа. Зверопарк. Папочка». А он, похоже, умрет через несколько минут и никогда больше ее не увидит. И сломает ей жизнь своей нелепой смертью. Охватила тоска. Навернулись слезы. Кинуло в жар, сердце отчаянно заколотилось. Нужно было прекратить панику. Он еще не умер. С ним пока не сделали ничего особенно плохого. Только скрутили. И пугали.
Но как только в душе Роба проснулась надежда, он вспомнил о Франце Брайтнере. Его убили. Для езидов, работавших на раскопках Гёбекли, это не составило проблемы. Ученого скинули с высоты на железный штырь, проткнули, как лягушку в лаборатории. Да-да, так оно и было. Латрелл вспомнил кровь, лившуюся из груди Франца. Кровь, впитывавшуюся в желтую пыль Гёбекли. А потом вспомнил отчаянно бившихся коз, которых резали на улицах Шанлыурфы.
Роб закричал во всю силу легких. Оставалась надежда только на Карвана. Его друга. Его друга-езида. Может быть, он услышит… От стен комнаты отлетало эхо. И вновь загремели голоса курдов. Его проклинали. Толкали и пинали. Чья-то рука стиснула журналисту шею, и он почувствовал, что задыхается. Еще кто-то вцепился в руку. Но и Роб принялся в ярости брыкаться вслепую. Он мотал головой, пытаясь скинуть с головы мешок. Если уж они решили его убить, он будет драться, он сделает все, что сможет, он не позволит им так просто…
И тут с головы сдернули колпак.
Роб открыл рот и заморгал от света. Над собой он увидел лицо. Лицо Карвана.
Но это был не тот Карван, что прежде, не тот добродушный круглолицый парнишка. Лицо нынешнего Карвана было неулыбчивым, мрачным, гневным. И властным.
Карван отдавал приказы окружавшим его старикам, резко бросая фразы по-курдски. Говорил им, что делать. И старики в мантиях совершенно явно слушались, чуть ли не кланялись ему. Один из стариков вытер Робу лицо мокрой тряпкой. Тряпка была не слишком чистая, от нее неприятно пахло. Но от влаги сразу стало легче. Еще кто-то помог Робу сесть прямо и прислониться к стене.
Карван рявкнул, отдавая очередной приказ. Судя по всему, он велел людям в мантиях убираться — они поспешно вышли один за другим. Дверь захлопнулась, и в комнате остались лишь Карван и Роб. Помещение впрямь оказалось совсем небольшим, почти без росписи на стенах, но с двумя узкими высокими окнами, пропускавшими немного света. Нечто вроде кладовой или, возможно, вестибюль храма.
Веревка немилосердно резала запястья. С Роба сняли мешок, но руки не освободили. Журналист попытался пошевелить кистями, чтобы хоть немного восстановить кровообращение. И лишь после этого посмотрел на Карвана. Молодой езид сидел, поджав ноги, на потертом, но богато вышитом ковре и глядел на пленника. Потом вздохнул.
— Я хотел помочь вам, мистер Латрелл. Мы решили, что, если позволим вам попасть сюда, вы будете удовлетворены. Но вам показалось мало. Как всегда. Всегда вам, людям Запада, мало.
Роб растерялся: о чем он говорит? Карван потер глаза пальцами. Он казался усталым. За узкими окнами Роб слышал негромкие звуки Лалеша: смех и выкрики детей, журчание фонтана.
Карван подался вперед.
— Ну что вы за люди? Почему вам обязательно нужно знать все на свете? И Брайтнер был точно таким же. Тот немец. Точно таким же.
Роб раскрыл глаза от изумления. Карван кивнул.
— Да, Брайтнер. Из Гёбекли-тепе.
Молодой езид задумчиво разглядывал узоры на ковре. Водил указательным пальцем по алым завиткам. Можно было подумать, он погрузился в медитацию, пытаясь принять важное решение. Роб выжидал. Во рту совсем пересохло, связанные руки начали неметь. В конце концов журналист все же попросил:
— Карван, нельзя ли попить?
Езид пошарил за спиной и нащупал пластиковую бутылочку минеральной воды. Отвернув крышку, поднес горлышко к губам Роба, и тот принялся пить, отдуваясь и жадно глотая. Потом Карван поставил бутылку на бетонный пол между ними и снова вздохнул.
— Я хочу рассказать вам правду. Нет смысла и дальше скрывать. Может быть, эта правда пойдет на пользу нам, езидам. Потому что ложь и скрытность только вредят. Я сын шейха езидов. Вождь. Но я, кроме того, изучал нашу веру со стороны. Поэтому, мистер Латрелл, я нахожусь в особом положении. У меня даже имеется некоторая… некоторая свобода действий. — Он старательно избегал взгляда Роба. Из-за угрызений совести, что ли? — То, что я собираюсь вам рассказать, никогда за много тысяч лет не открывалось ни одному неезиду. Может быть, и впредь не откроется.
Журналист слушал, не упуская ни слова. Голос Карвана звучал ровно, почти монотонно. Как будто он произносил заученный монолог или нечто такое, над чем думал не один год.
— Езиды верят, что Гёбекли-тепе — то самое место, где находился Сад Эдема. Я думаю, вам это уже известно. И еще я думаю, что от нашей веры другие религии… ммм… получили информацию. — Он пожал плечами и тяжело вздохнул. — Как я вам уже говорил, мы верим, что являемся прямыми потомками Адама. Мы — Сыны Кувшина. Следовательно, Гёбекли-тепе — дом наших предков. Всем езидам из каст духовенства — это высший класс нашего общества, — таким как я, внушается, что мы должны охранять Гёбекли-тепе. Охранять и защищать храм наших предков. По той же причине наши отцы учат нас — а их учили их отцы, а тех отцы отцов, — что мы должны тщательно хранить тайны Гёбекли. Все, что оттуда вынесут, мы должны спрятать или уничтожить. Как, например, те… останки… в музее Шанлыурфы. Потому что наши предки погребли Гёбекли-тепе под землей… не без причины. — Карван взял бутылочку, отхлебнул и посмотрел прямо в лицо Робу; его темно-карие курдские глаза блестели в полумраке каморки. — Конечно, мистер Латрелл, я предвижу ваш вопрос. Почему предки езидов захоронили Гёбекли-тепе? Почему мы должны его охранять? Что там случилось? — Карван улыбнулся, но улыбка вышла напряженной, почти болезненной. — Увы, причины нам не сообщили. Никто ничего не говорил. Наша религия не имеет письменной традиции. Все передается из уст в уста, от отца к сыну. Когда-то, очень молодым, я порой спрашивал отца: почему у нас именно такие традиции? А он отвечал: потому что это традиции, вот почему.
Роб открыл рот, но Карван вскинул руку, призывая к молчанию.
— Все это, конечно, не имело никакого значения. Много и много веков. Никто никогда не угрожал Гёбекли-тепе. Никто даже не знал, что там находится, — кроме езидов. Храм оставался погребен в древней земле. Но потом появились немцы, археологи со своими лопатами, землекопами и машинами, и принялись искать и рыть, рыть и открывать всем взорам. Для езидов обнаружение Гёбекли — ужасная вещь. Все равно что выставлять напоказ страшные раны. Это причиняет нам чудовищную боль. То, что схоронили наши предки, должно остаться схороненным; то, что на виду, должно быть спрятано и защищено. Поэтому мы, езиды, нанялись к Брайтнеру, стали у него работать и делать все возможное, чтобы остановить раскопки или хотя бы замедлить их. Но он не отступал. Продолжал расковыривать нашу рану…
