Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
— Так-то ты бросаешь?
Она обернулась ко мне и глубоко затянулась. Кончик сигареты разгорелся ярче, освещая ее лицо снизу — припухшие нос и веки, осунувшиеся скулы, горькую складку у рта. В темных глазах вспыхнули, отражаясь, огоньки и тут же исчезли за пеленой дыма, который она выдохнула.
— А не пошел бы ты, Ноа, — холодно бросила она и повернулась ко мне спиной.
Это «Ноа» обожгло меня, как пощечина. Маша ведь всегда называла меня Медведем!
— Да я-то пойду! — бросил я, хотя собирался сказать совсем другое. — Только плакали тогда твои десять процентов. Что делать без них будешь? Другую дойную корову себе найдешь?
Она медленно развернулась, отставив в сторону руку с тлеющей сигаретой, и смерила меня с ног до головы таким взглядом, что мне немедленно захотелось перейти в жидкое состояние и впитаться в мох между плитками на террасе.
— Вот, значит, чего стоит твое слово, — презрительно процедила Маша.
Я пожал плечами, стараясь держать покерфейс.
— А ты не подумала, что ситуация может измениться? Что я могу передумать? Что у меня, в конце концов, есть на это причины?
— Причины! — Фыркнув, Мария сделала шаг ко мне. — Твоя причина, ссыкло, в том, что ты с детства привык, что тебе в жопу дуют. Привык, что за тебя другие все проблемы разруливают. Сначала мамочка твоя ватой тебя обкладывала, как хрустального. Потом Маша, дура, дала тебе за подол свой уцепиться. Вот при первой же серьезной трудности ты и очканул.
— Ничего я не очканул! — Я сжал кулаки, так что суставы хрустнули. — И вообще! Ничего ты обо мне не знаешь.
— Да? А как насчет того, что ты сам рассказывал? — Маша недобро ухмыльнулась. — Не знаю, чего ты там себе навоображал о своей семейке, но не надо быть гением, чтобы понять: прошлое-то у тебя с гнильцой. И вот ты решил покопаться в тухлятине, но не рассчитывал сам испачкаться. А когда влез в это дерьмо поглубже и понял, что белым и пушистым остаться не получится, то сразу Машу побоку и обратно на свой остров, поджав хвост, так?
— Нет, не так! — Меня потряхивало, агрессия пропала так же внезапно, как появилась. Да и кого мне было бить? Девчонку? Я обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь. — Ты просто не понимаешь. Дело не в моей семье. Не в них.
— А тогда в ком? — Сузив глаза, Маша сунула в рот сигарету и затянулась резко и глубоко, скурив ее почти до фильтра. С кончика посыпался искрами пепел.
— Во мне, — тихо, но твердо сказал я.
— Ага, — хмыкнула она. — Ты утром говорил. Типа ты сам во всем виноват.
— Так и есть. — Я поежился, внезапно ощутив, как сильно замерз. Не потому, что выскочил на улицу без куртки, а внутри.
— Ты сам-то себя послушай! — Маша постучала пальцами с зажатой между ними сигаретой по виску. — Несешь полный бред. Сколько тебе лет тогда было? Пять? Шесть? Ты еще, блин, под стол пешком ходил!
Я упрямо мотнул головой.
— Это не бред. Я все вспомнил. Когда пастор рассказал про лестницу. — Меня передернуло. Руки снова затрясло, и я засунул ладони под мышки.
— Какую еще лестницу? — нахмурилась Маша.
— С которой упал мой отец, — пояснил я тихо. — Упал и сломал позвоночник. Только это был не просто несчастный случай. Он упал не случайно.
Маша сделала еще один шаг ко мне и оказалась совсем рядом. Задрала голову, заглядывая мне в лицо.
— Ты о чем?
Я скорчился, будто меня ударили под дых. Дышать и правда было трудно. Словно грудь стянули стальными обручами, а в желудке разверзлась пустота.
— Там были камушки. Наверху. У лестницы. Я с ними играл. — Слова вылетали короткими рваными фразами. Горло сдавливало и скребло. — Они были не мои, брата. Он их собирал. Думаю, я взял их у него без спроса. Услышал шум, шаги. И спрятался под лестницей. А камни остались.
Я снова будто оказался в неоднократно виденном сне.
И держал в руках коробку для ланча.
Она была жестяной, с тронутыми ржавчиной петлями. Краска на крышке облезла настолько, что рисунок стал едва различимым: что-то вроде зеленого лохматого монстра на голубом, с блестящими металлическими прорехами фоне.
Внутри коробки громыхало и звонко стучало, стоило ее потрясти. Я знал, что это. Камушки. Круглые, овальные и с острыми краями; плоские и выпуклые; цельные и с дырочкой внутри; одни гладкие, словно отполированные, а другие — шероховатые и зернистые на ощупь. Самые красивые из них сверкали и переливались радужными искрами на свету. Мне нравилось думать, что это самые всамделишные бриллианты.
Я сидел на полу и любовался ими. Вынимал из жестяного домика один за другим, спасал от зеленого камнеглота, живущего на крышке, и раскладывал на ковре так, чтобы солнечные лучи зажигали скрытую в камне радугу.
А потом…
— Наверное, отец не заметил камушков в ворсе ковра. Наступил на них, потерял равновесие и…
Я с трудом сглотнул. Облизнул пересохшие губы. Язык скользил по ним без толку, шершавый, как наждачная бумага.
Я сидел внизу, в полумраке у подножия лестницы. И я знал, что сделал что-то не так. Сделал что-то очень-очень плохое. Гораздо хуже, чем напрудить в штаны, хотя чувствовал, что описался.
Стало совершенно тихо — такая тишина бывает, если выключить на кухне вытяжку, выдернуть шнур пылесоса из розетки, закрыть окно, выходящее на шумную улицу. Такая тишина наступает, когда что-то прекращается.
Раскрытая жестяная коробка стояла на полу рядом со мной. Чудесные камушки рассыпались повсюду. Они лежали яркими кругляшками «Эм-энд-Эмс» на ступеньках лестницы. Сверкали на паркете. Один, полосатый от прожилок, с дырочкой насквозь, подкатился совсем близко к моей босой ноге. Я знал, что это куриный бог.
Я поднес камушек к лицу и заглянул в дырочку.
Вместо сказочной страны узкий темный тоннель вел в тупик — туда, где все было красное.
И в тот момент, когда я осознал почему, я…
— Я помню кровь. Кровь была на камнях, которые усыпали пол под лестницей. Она была на моих руках. — Я поднял к лицу трясущиеся ладони. — Я почти убил своего отца. Я всегда знал это, но ничего никому не сказал. А мама… Наверное, она подумала на Мартина. Это же была его коробка. Вот почему… вот поэтому…
Слова кончились. Да они и не были больше нужны. Наступила тишина.
Машин окурок светлячком спланировал на плитки террасы. Ее руки обхватили меня, прижали к груди. Я уткнулся носом куда-то в тепло складок у капюшона ее кофты.
— Даже если все так и было, Медведь… — Она взъерошила мне волосы. —
