Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
— Пожалуйста, — взмолился я, едва в силах усидеть на стуле, — расскажите все, что помните! Отец жив? Вы знаете, где он? Знаете, где мы жили раньше? А мои брат и сестра…
Аске поднял ладонь, останавливая мою бессвязную речь.
— Прости, мальчик, но боюсь, я тебя разочарую. Я действительно помню твоих родителей, но в основном потому, что всех своих детей они крестили в нашей церкви. И крестил их я. — Старик помолчал, пригубил чашку с чаем и аккуратно поставил ее обратно на блюдечко. — Семья Планицеров — не из этого прихода. Я не был их пастором. Видишь ли, многие выбирают старую церковь Брёнеслева для крестин, конфирмации и свадеб из-за ее красоты и исторической ценности. Даже издалека приезжают. Так решили и твои родители.
— Понимаю, — тихо сказал я, опуская взгляд.
Руки Аске тяжело лежали на вязанной крючком узорной салфетке — наверное, его жена рукодельничала. Фарфоровая чашка в крупных ладонях казалась хрупкой, как моя жизнь.
— И все же, — продолжил он медленно, — думаю, я смогу ответить на некоторые твои вопросы. Если ты, конечно, захочешь узнать ответы.
— Конечно, хочу! — вскинулся я. — Я ради этого и приехал.
— Это так. — Старик помолчал, рассматривая людей на фотографии. — Твой отец. Как уже сказал, я почти не знал его. Но кое-что слышал. Он был в наших краях не последним человеком. Владел фермой к югу отсюда, на побережье. Большая ферма. Хорошее, крепкое хозяйство. Он нанимал работников. Из Восточной Европы в основном.
Меня переполнила гордость за отца. Почему мама никогда не рассказывала об этом? Я ни черта не понимал в сельском хозяйстве, но это было достойное занятие, которого никто бы не устыдился.
— А что за ферма? — спросил я. — Что там разводили?
— Птицеферма. C курами-несушками.
По краю сознания скользнуло что-то. Уходящие в бесконечность длинные ряды решеток, удушливое вонючее тепло, копошащиеся в полумраке лысые уродцы, живые вперемешку с мертвыми. Картинка из сна, одного из многих кошмаров. Я провел рукой по лбу, будто мог стереть ее вместе с начинающейся головной болью.
— Вы сказали, у отца была ферма. Значит, он больше там не живет?
Аске покачал головой, глаза в обрамлении мелких морщин приняли сочувственное выражение.
— Нет. Да и сама ферма пошла прахом. — Он помолчал, разглаживая узловатыми пальцами салфетку. — Это случилось в тот год, когда родилась Изабелла, моя внучка. Получается, тринадцать лет назад. Произошел ужасный несчастный случай. Твой отец сильно пострадал. Долго лежал в больнице.
— Он… — я сглотнул, пересохшее горло отказывалось складывать звуки в непоправимое слово, — умер?
Пастор покачал головой:
— Нет. Во всяком случае, не тогда. Но Эрик остался калекой.
Не знаю, что меня потрясло больше — подтверждение того, что мама мне лгала, или то, как легко она записала в покойники мужа-инвалида. Наверное, на моем лице что-то отразилось, потому что Аске чуть наклонился ко мне и сказал тише, пытаясь поймать мой взгляд.
— Ноа, подумай, ты точно хочешь копаться в прошлом? Некоторые двери иногда лучше не открывать. А за этой дверью, боюсь, тебя ждет много горечи и печали.
Я решительно тряхнул головой:
— Поздно. Я уже приоткрыл ее и стою одной ногой внутри — с тех пор, как нашел фотографию. Повернуть обратно и притвориться, что ничего не видел, не смогу. Так что там было дальше?
Пастор вздохнул, откинулся на спинку стула и переплел пальцы.
— Точно сказать не могу. Прихожане тогда много судачили об этой истории, но как отделить правду от досужих вымыслов и слухов? Я знаю немногим больше твоего. Быть может, несчастье надломило твою маму. Ведь внезапно она осталась практически без мужа с тремя детьми на руках. Говорили, она не навещала Эрика в больнице. А потом внезапно просто исчезла. Бросила старших детей и словно в воздухе растворилась. Только младшего, тебя, взяла с собой. Отец ваш, по понятным причинам, не мог заботиться о детях, и их передали в приемную семью. А потом и ферма сгорела. Ходили слухи, что это был поджог и подстроил его Эрик, чтобы получить страховку. Но мало ли что люди болтают. А потом твой отец пропал. Уехал, наверное. Да и куда ему было возвращаться?
«Бросила», — крутилось у меня в голове до звона в ушах. Она их всех бросила. Но почему не меня? Почему?
— А вы не помните, — смог я наконец сформулировать давно мучивший меня вопрос, — кто был виноват в той аварии?
— Аварии? — непонимающе переспросил пастор.
— Ну да, — пояснил я. — Где отец пострадал.
— Нет, — Аске покачал седой головой, — он не попадал в аварию. Это был несчастный случай. Дома. Эрик неудачно упал и повредил позвоночник. Упал с лестницы.
С лестницы…
Камушки рассыпались передо мной по столу, подскакивая на полированном дереве. Прыгая по темным ступеням. И с ними наперегонки катилось вниз что-то большое и тяжелое. Грохот оглушал. Ломал кости. Крик рвал барабанные перепонки. А потом все затихло. Совсем.
И в этой тишине я заглянул внутрь куриного бога. Заглянул внутрь себя.
— Медведь! Эй, Медведь, ты куда?!
Крик отрезало от меня стеной дождя, через которую я продирался почти вслепую. Водяные струи хлестали по лицу, заливали глаза, вымывая из них соль. Я запнулся обо что-то и упал на колени. Ладони проехались по траве, пальцы зарылись в раскисшую землю. Меня трясло в сухих спазмах, а небо рыдало за меня, исходило холодными слезами со вкусом пепла. Я сжал кулаки, вырывая пучки травы из чьего-то ухоженного газона. Прижал их к лицу. То ли завыл, то ли зарычал, размазывая грязь по коже.
— Ноа! Ты чего? Что они там с тобой сделали?!
Горячее тело Маши прижалось сзади, закрывая меня от дождя. Тонкие руки обхватили, укачивая, успокаивая.
— Тише, тише… Ну чего ты, дурачок? Все будет хорошо, да? Хорошо.
Я мотнул головой, пытаясь освободиться, но она держала крепко, с неожиданной для такого маленького тела силой. И я сдался, обмяк. Дал воде размыть себя. Смыть. Растворить. Потому что…
— Не будет. Никогда уже не будет.
— Чего? Что ты там такое бормочешь? — Машино горячее дыхание щекотало шею за ухом.
— Хорошо. Не будет. Потому что я вспомнил.
— Что ты вспомнил? — Она попыталась развернуть к себе мое лицо, но я дернул головой, скидывая ее руку.
— Что это я. Я был во всем виноват.
Все случилось из-за меня.
Возраст третий
Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?
Иисус говорит ему: не говорю
