Арсен Ревазов - Одиночество-12
Другие профессии звучат понятней: Больничный (врач), Библиотекарь, Эконом. Всего тут нас человек пятьдесят – послушников и монахов. После обеда – снова послушания до полдника (около 15.00). Полдник – компот из морошки или голубики и булка. Иногда пирожки с той же морошкой. В 16.30 вечерня до 19.00. Потом ужин (каша – или гречневая, или перловая и опять же солодовый квас), потом крестный ход вокруг монастыря. Потом «келейное пребывание».
Это значит, что я должен сидеть в своей келье. Келья – это четверть обычного русского бревенчатого сруба – комнатка 2 на 3 метра, в которой всей мебели – полати и самодельная табуретка.
В келье нужно молиться и читать душеполезные книги, заниматься рукоделием (рука тянется написать рукоблудием), чинить одежду (очень смешной черный подрясник, под ним, извини за подробности, исподнее).
Но тут есть одна отдушина. Я в первый же день тщательно изучил монастырский Устав. Он оказался очень интересным, особенно мне понравилось наставление – «не впадать в грех мшелоимства». Я сначала подумал, что это грех ловли мышей в собственной келье, но потом узнал, что это грех корыстолюбия.
Так вот по Уставу, я имею право во время келейного пребывания посещать других монахов для духовной беседы.
Поэтому 20.30 я иду к Больничному. Он был врачом на научном судне «Академик Седов», прошел все моря в полном смысле этого слова – от Северного до Южного полюса, классный мужик – простой, веселый и очень добрый.
Наш монашеский клобук идет к его короткой морской бородке и рукам в наколках примерно как противогаз Президенту РФ во время новогоднего телевизионного обращения.
В монастырь попал почти случайно. Во время шторма его, пьяного в дугу, смыло волной и он, бултыхаясь в океане, дал обет, что если спасется, то примет постриг. Спасли его довольно прозаично – бросили круг и веревку, а вот как он смог их поймать – это уже известно одному Богу. Поскольку ни детей, ни жены у него не было, то монастырь оказался для него неплохим способом провести старость.
Как только я ему сказал, что тоже закончил мединститут, мы с ним скорешились. Все-таки у врачей, даже расстриг, есть некоторое родство. Я думаю, это своего рода чувство посвящения в таинства рождения и смерти. Ну да неважно. У него в изоляторе есть радиоприемник. Старый транзисторный. И по вечерам он дает мне его послушать под мое целование креста, что я и на исповеди про это не расскажу. Ловятся только средние волны, но я нашел архангельскую радиостанцию – «Северная волна» и там как раз в это время по вечерам идет передача «Роковой час». На ней гоняют старую качественную музыку. Битлов, Doors, Роллингов, Dire Straits, «Нирвану».
Вчера, например местный Сева Новогородцев запустил The Cowboy's work is never done. Я просто тащился, слушая:
Right!I used to jump my horse on rightI had on six guns at my sideI was so handsome women criedAnd I got shot but never died.[59]
Как мне захотелось вскочить на лошадь и поскакать на ней куда-нибудь… Неважно куда, главное, чтобы женщины зарыдали. И ты – среди них.
Но ровно 22.00 я должен быть в келье, а если попадусь Благочинному – то мне же хуже. Кстати, здесь сейчас белые ночи. Точнее, полярный день. Поэтому попасться легко.
Средств коммуникаций – никаких. Ни почты, ни телефона. По слухам у Игумена есть рация, но пользоваться ею можно только в аварийных случаях. Говорят, что раз в месяц заходит корабль, но от этого не легче: мне, как послушнику, вся переписка запрещена. До особого разрешения Игумена. Да и была бы разрешена – Игумен читает все письма перед отправкой. Ему их приносят в открытом конверте, а потом он сам его запечатывает. Ближайшая деревня на пять домов – километрах в двадцати морем (по тайге пешком не пройти, только зимой на Буранах или оленях). Называется эта деревня очень правильно – Верхняя Мгла.
Ближайший город (говорят, тысяч пять жителей) – километров сто по морю. Называется, между прочим, – Мезень.
Всю жизнь мечтал оказаться в городе, названным в мою честь:). Но боюсь, что он меня разочарует. Бедность, хрущевки, разбитые дороги, полусдохшие магазинчики, голодные собаки и озлобленные люди в телогрейках. Хотя иногда мне приятно думать, что я ошибаюсь, и Мезень – это самое тихое, чистое и спокойное место на земле, удаленное от скверны и разврата больших городов, где есть только церкви, небо и океан с маленькими деревянными домиками вдоль берега и белыми чайками в небе.
Еще, где-то к северо-востоку есть военный аэродром. Время от времени я вижу как поднимаются и идут на посадку стратегические бомбардировщики – тренируются к броску на Штаты через Северный Полюс.
Честно говоря, здесь довольно тоскливо, поэтому однажды я решил развлечься и под видом послушнических вопросов затеял богословский спор. Получилось очень удачно. Весь монастырь после этого две недели ходил поглядывая в мою сторону с некоторым страхом и уважением. Началось с того, что я спросил по окончании трапезы, во время разливания компота:
– Отец Игумен, благослови задать вопрос!
– Благословляю, сын мой!
Здесь есть один филологический прикол. Вместо «разрешите» надо говорить «благослови». Например: «Благослови, отец, отлучиться по малой нужде». И надо ухитриться не справить малую нужду прямо на месте от смеха, услышав: «Благословляю, сын мой». Вместо «спасибо» надо говорить «спаси, тя Господи». Иногда говорят «спаси Бог», откуда как я понял, собственно, и берется наше «спасибо».
– Отчего в нашей православной церкви богослужение идет на древнем и малопонятном языке, когда и другие православные церкви, хоть греки, хоть грузины, и даже латиняне уже молятся на своем родном языке?
Возникла пауза, и я готов поспорить, что монахи и послушники настолько очевидно уткнулись носом в компот, насколько заинтересованно ждали ответ настоятеля. Посмотрев на монахов, Игумен с легким вздохом принял вызов.
– Разве же плохо молиться на языке наших дедов и прадедов?
– Очень хорошо молиться на языке дедов и прадедов. Только наши деды и прадеды говорили на русском. А вот если произнести «пра-» раз двадцать пять-тридцать, то тут-то мы и дойдем до языка наших праотцев. А из-за того, что мы молимся на церковно славянском, мы не можем привлечь в лоно нашей церкви ни татар, ни эскимосов. Русский они еще худо-бедно понимают, а вот уже церковно-славянский нет.
– Негоже нам, как лютеранам, искажать слово Божие для потребы инородцам.
– Отец Игумен! Слово Божие звучало на древнееврейском а потом на арамейском языке. Новый Завет написан по-гречески. Чем же церковно-славянский язык лучше русского?
– Не мы, сын мой, решали на каком языке творить молитвы. Не нам и отменять это решение.
Здесь я подумал, что он прав. Ну чего я к нему пристал? Есть люди старше чином и званием, которые за это отвечают. И обсуждать их решения – бессмысленно. Даже если интересно. Поклонился, поблагодарил за трапезу и собирался выйти на улицу и вернуться к своим дровам, но услышал:
– Постой, сын мой. Каждый может молиться Богу на том языке, на котором ему удобно это делать. Бог поймет любой язык. Если тебе хочется молиться по-русски, – молись по-русски.
Я еще раз поклонился и вышел. Из последних слов Игумена следовало многое. Следующий логический шаг, и получится, что и обряды не так уж важны. А где не так важны обряды, там не так важна и церковь. А значит, и православные, и иудеи, и протестанты, и буддисты, и мусульмане, и католики просто общаются с Богом на том языке и в той системе обрядов, которая им удобней. Например потому что, что они к ней привыкли. Или из-за того, что она больше подходит их национальному характеру. Или строю души каждого конкретного верующего. Или просто ближе, неизвестно, почему. Следовательно, говорить о том, какой способ вероисповедания правильный, примерно также умно, как обсуждать, какой язык лучше: английский или испанский. Или русский. Каждому свое.
Тут и призадумаешься. И время есть, и обстановка соответствующая.
Последнее время я все думаю, кого же хаты отрядили следить за мной? Так с лёта не угадаешь. Монахи люди замкнутые. Косо на меня посматривают Ризничий и Келарь. С Больничным у меня такие хорошие отношения, что будет обидно, если это он. Игумен человек явно верующий и у него нет этой хатской меднолобой упертости. Пожалуй, упертость есть только у Ризничего. Он однажды, заметив меня выходящим от Больничного, сказал загадочную фразу: «К своим придяша, а свои его не позна». Но что он имел в виду – неясно. Мы с морским волком свои, потому что мы два врача? Мне послышалась в его тоне скрытая насмешка.
В любом случае, кто бы это не был мне следует вести себя поосторожней. А не хочется. Хочется – наоборот.
Запрягай коня да вези меня.Там не терем стоит, а сосновый скит.И цветет вокруг монастырский луг.Ни амбаров, ни изб, ни гумен.Не раздумал пока, запрягай гнедка.Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь,И отец игумен, как есть безумен.
Не представляю себе, когда мы увидимся. Но уверен, что когда-нибудь я тебя еще обниму, а то и… Веди себя хорошо. Скучай по мне.
