В начале была тишина - А. Норди
Он подошел к спящей дочери, которой совсем недавно исполнилось тринадцать, и дотронулся до ее холодной руки, лежавшей сверху одеяла. Алиса не могла почувствовать прикосновения, но Александр считал важным как можно чаще давать ей знать, что папа – здесь, рядом с ней, даже если она спит и не видит его. Он всегда ее поддержит и никогда не бросит.
Мысленно пожелав Алисе спокойной ночи, Александр отправился в свою комнату и с усталым вздохом устроился в кресле. На журнальном столике лежал пакетик с тыквенными семечками: Александр любил их щелкать, когда смотрел телевизор. Рука автоматически потянулась к пакетику, но остановилась на полпути, когда он вдруг вспомнил слова Гармуса: «Достаточно лишь выполнять задания Оператора».
Александр откинулся в кресле. Он подумал о том, что факты из биографии Чужака странным образом совпадали с его собственной жизнью: их жены погибли в автомобильных катастрофах, и если спустя время Гармус оказался наедине с чудовищной болезнью, не знавшей пощады, то на руках Александра оставалась парализованная дочь, на всю жизнь прикованная к постели.
Она больше никогда не будет ходить и бегать. Она никогда не выйдет замуж. Она никогда не услышит смех своих детей. У нее не было будущего.
Проваливаясь в сон, Александр успел подумать: он сделал бы что угодно, лишь бы вернуть здоровье Алисе.
* * *
Его разбудил звонок телефона. Александр подскочил на месте, спросонья таращась в темноту. Спина и шея затекли, в голове противно гудело: он уснул в кресле, и за это время ночь неумолимо опустилась на город, прокралась в квартиру.
Телефонный звонок вновь разорвал тишину, и только теперь Александр понял, что этот звук раздавался с улицы, проникая в комнату через открытую форточку. Он подошел к окну. Через дорогу, возле дома напротив, стояла будка с таксофоном: Александр всегда думал, что тот давно не работает. Звонок доносился оттуда.
* * *
Он вышел на безлюдную улицу, освещенную янтарным светом фонарей, и медленно, словно во сне, приблизился к телефонной будке с выбитыми стеклами, откуда не переставая раздавались звонки. На мгновение ему показалось, что в уснувшем городе только он мог слышать этот потусторонний звук. Снизу таксофона болтался оборванный кабель, но почему-то увиденное не удивило Александра: да, телефон не мог работать, но, тем не менее, продолжал трезвонить.
Помедлив, Александр снял трубку.
– Алло?
В ответ он услышал голос мертвой жены:
– Здравствуй, Александр. Ты готов внести плату?
Селекция
В просторном кабинете, наполненном ярким светом, тихо играла классическая музыка и пахло лавандой. По мнению Кураторов, цветочные ароматы, как и звуки оркестра, приводили в гармонию душевное состояние граждан, но Германа вот уже которую неделю тошнило от приторного душка, а от пиликанья скрипок и фортепиано раскалывалась голова. Он работал в организации, где с навязчивой предупредительностью следили за соблюдением базовых принципов Селекции. Создание трудовой атмосферы, наполненной музыкой и ароматами, было одним из таких условий, и Герман удивлялся, почему раньше они его не раздражали?
– Боюсь, в этом году вы не прошли Диагностику, – вкрадчивый голос Куратора отвлек от размышлений.
Герман перевел взгляд со своих давно не чищеных ботинок на собеседника. Напротив него за широком столом сидел подтянутый мужчина с зачесанными назад седыми волосами и лицом, которое, казалось, светилось изнутри благодушием и участием. Но Герману хотелось вскочить и разбить в кровь эту фальшивую морду. Он сжал кулаки – так, что побелели костяшки, и едва сдержался, чтобы не наброситься на Куратора. Интересно, слышал ли он, как скрипнули зубы Германа?
– Результаты видеонаблюдения и психологического тестирования, а также анализ вашего гормонального фона и мозговой активности показали, что вы находитесь на грани агрессивного поведения, – доверительным тоном продолжал Куратор, поглядывая на встроенный в столешницу дисплей, куда выводилась информация о пройденной Германом Диагностике.
– Я такого за собой не замечал, – стараясь скрыть раздражение в голосе, буркнул Герман. Он знал, к чему клонил Куратор, но признать себя агрессором значило расписаться в собственной непригодности для этого мира.
Куратор улыбнулся уголком губ и, сложив ухоженные ладони на столе, вкрадчиво заглянул в глаза Герману. Взгляд мужчины был ледяным и тусклым, как и свет, лившийся из широкого окна за его спиной. Герман поежился и вновь удивился: почему он не замечал раньше, насколько холоден и неуютен их идеальный мир?
– Герман, посмотрите на себя, – проговорил Куратор. – За последние полгода вы стали носить одежду в темных тонах. В вашей речи появилось больше негативных слов.
– Нет, это не так, – попытался возразить Герман, но тут же осекся, поймав многозначительный взгляд собеседника: Куратор блистал в безупречно выглаженной нежно-голубой рубашке и светлом костюме, Герман же притащился на беседу в темно-серой застиранной футболке и черных джинсах.
– Я закрывал на это глаза и вел дальнейшее наблюдение, – оценив замешательство Германа, с самодовольной улыбкой продолжил Куратор. – В конце концов, выбор гардероба и речевые особенности граждан являются лишь косвенными критериями Селекции. Куда более серьезными оказались отклонения в ежегодной Диагностике: у вас значительно повысился уровень гормонов стресса, а при сканировании мозга я обнаружил критическую активизацию зон, отвечающих за агрессивное поведение. Я уже молчу про чудовищные результаты психологического тестирования.
Герман сглотнул горькую слюну, руки его похолодели, а в груди противно заныло: слова Куратора означали, что он являлся неприемлемым сбоем в программе Селекции.
– Герман, вы находитесь на грани срыва. Уровень вашей агрессии таков, что вы становитесь потенциально опасным для общества. Как вы понимаете, Селекция не может такого допустить. И прежде, чем мы перейдем к решению проблемы, я хочу узнать, что могло стать причиной вашего раздражения?
– Наверное, маленькая зарплата, – огрызнулся Герман.
Куратор приподнял бровь и сухо возразил:
– Ваша должность – одна из самых высокооплачиваемых в обществе.
Это было правдой, и Герман горько усмехнулся: похоже, Куратор даже не уловил сарказма в его словах. Впрочем, настоящая ирония заключалась в том, что сам Герман едва ли понимал причины тоски, раздражения и тихого гнева, омрачавших его существование в последние месяцы. Ему казалось, будто на белоснежную, без единой складки простыню его жизни кто-то капнул чернил, и с каждым днем пятно из тревоги и злости расширялось в размерах, поглощая собою все то, что раньше приносило удовольствие и радость. Безмятежное существование
