Режи Дескотт - Обскура
— Вы кого-то ищете?
Кажется, она готова была его впустить. Возможно, это консьержка…
— Да, я ищу мадам Ферро.
— Никто с таким именем здесь не живет, — заявила она, энергично покачав головой.
Поскольку Жан часто навещал пациентов в многоквартирных домах, он уже привык к женщинам подобного типа, так же как и их детям, тощим и бледным, не знающим, чем себя занять, обычно находящим себе товарищей для игр среди уличных собак. Он понимал, что ее ответ может быть вызван желанием вытянуть из него больше сведений или обычным недоверием к незнакомцам — даже если его собственный вид ничуть не способствовал излишней подозрительности.
— Ее зовут Марселина Ферро, — продолжал настаивать он. — Это вам и в самом деле ни о чем не говорит? Эта женщина приглашала меня зайти к ней для врачебной консультации. Я медик. Мне нужно с ней поговорить.
Однако взгляд толстухи стал еще более подозрительным. Пухлыми пальцами она гладила котенка, блаженствующего между ее грудей, в то время как взрослая кошка продолжала нежиться на карнизе, безразличная ко всему. На этот раз женщина даже не удостоила его ответом.
Жан смирился с поражением, поблагодарил ее и отправился в обратный путь, снова ощущая гнетущую тяжесть на сердце. Его медицинская сумка вдруг показалась ему невероятно тяжелой. Что все это значит? Почему же Обскура привела его сюда? Чтобы скрыть от него свой настоящий адрес? Но ради чего? Или это из-за человека, который следил за ними и которого Обскура заметила, но не подала вида, надеясь, что, когда она расстанется с ним, Жаном, тот за ним пойдет? Поэтому и остановилась возле первого подходящего дома?
Жан шел, почти не разбирая дороги, хотя ноги сами несли его на работу: к площади Виктуар и оттуда — на улицу Майль. Словно старая лошадь, которая безошибочно возвращается в привычную конюшню, он шел туда, где ждали его пациенты, где была сосредоточена его настоящая жизнь. Эти оживленные улицы, расположенные между Лувром, Пале-Ройялем и Центральным рынком, мелькали перед его глазами, и он все замечал, но ничего не запоминал — ни грузчиков, скатывающих с телеги винные бочки у входа в бар, ни разносчиков угля с мешками на плечах, ни калек-попрошаек, ни продавцов газет, ни торговца требухой, который поливал из шланга тротуар возле своей лавки, ни женщин, смотревших, как он проходит мимо. И всю дорогу его терзало жестокое подозрение: а не была ли Обскура в сговоре с похитителем? Может быть, она вернулась, чтобы увлечь его с собой в «Фоли-Бержер», после того, как увидела в его кабинете репродукцию «Олимпии» и догадалась, что с моделью он близок? Но в чем именно заключается ее вина? В поставке моделей, иначе говоря — жертв, своему сообщнику? Возможно, она не знала, что именно их ждет…
В этот момент его внимание привлекла необычная витрина, в которой были выставлены черные деревянные коробки разных размеров, снабженные линзами, более или менее широкими и выпуклыми, на фоне фотографических портретов в черных бакелитовых рамках. Охваченный недобрым предчувствием, Жан переводил взгляд с одной фотографии на другую, разглядывая людей, застывших в неестественных напряженных позах: мужчины при галстуках, женщины в кружевных воротничках, и те и другие — с высоко поднятым подбородком. Он пытался понять, что же вызвало у него непроизвольный интерес при первом беглом взгляде на витрину, и вдруг, подняв глаза, обнаружил надпись вверху, крупными красивыми буквами, выведенную золотом на черном фоне: CAMERA OBSCURA.
Загипнотизированный семью последними буквами, Жан больше не чувствовал ни тяжести сумки в руках, ни своего собственного тела. Он вспомнил, что среди предположений доктора Бланша, которыми тот с высоты своих познаний и опыта поделился с ним и Жераром, было следующее: у этого убийцы, как у всякого художника, существует потребность в признании, стремление оставить свой след в искусстве.
И тут же он вспомнил еще одну деталь, на которую обратил внимание в доме в Отей: круглые отпечатки на ковре, словно от треножника. Скорее всего, их оставляет штатив, на котором укреплен фотографический аппарат — по-латыни «камера-обскура». Человек, который придумал для Марселины Ферро прозвище Обскура, был фотографом! К тому же, судя по всему, образованным человеком, если знал даже латинское название… Художник-фотограф. Несомненно, эстет…
И наконец, в памяти Жана всплыла одна подробность из второго письма Марселя Терраса: тот упоминал распахнутые настежь окна дома, в котором позднее был обнаружен труп. До сих пор Жан не находил этому объяснения, но теперь догадался: чтобы фотографировать в доме, убийце был нужен яркий свет! Ради того, чтобы увековечить свой «шедевр», он даже пошел на риск быть замеченным снаружи — как это в самом деле и произошло. Но он не мог устоять — эта потребность была сильнее его. Теория Бланша оказалась абсолютно верна. Мономаньяк, одержимый жаждой творчества, для которого убийство — лишь способ достижения цели, но не самоцель.
Все сходится.
Бланш прав.
Теперь ясен мотив преступлений.
И Обскура, вдруг вынырнувшая словно из ниоткуда — под видом цепочки латинских букв над витриной с фотокамерами…
Как же он раньше об этом не подумал? Ведь все это ясно указывало на нее!
Все разрозненные сведения собирались в единое целое, как детали головоломки, — вплоть до гипотезы Бланша, что убийцей движут стремление к подражанию, жажда славы и гордыня. Вплоть до того, что рассказал ему отец накануне — о работах Мане, о его технике живописи, восходившей к традициям старых мастеров…
Не имея возможности сравниться с гением Мане, убийца решил превзойти живописца в сфере скандалов, возникавших вокруг его наиболее известных полотен. Для этого он начал создавать собственные «шедевры», главными элементами которых были трупы убитых им жертв. И фотографировал их, чтобы навеки запечатлеть для истории. Не кто иной, как этот человек, был клиентом Обскуры (она упоминала его фамилию — Фланель), который и дал молодой женщине это прозвище, когда она позировала ему под видом Олимпии, — по латинскому названию фотокамеры, camera obscura. Может быть, он ее даже сфотографировал. Об этом она не сочла нужным упоминать…
Во что бы то ни стало ему нужно найти Обскуру. Ее или хотя бы Миньону, ее подругу… Перетряхнуть все публичные дома, снова отправиться в «Фоли-Бержер», где она, судя по всему, часто бывает. Но на сей раз — в сопровождении Лувье!
Окрыленный вновь вспыхнувшей надеждой, Жан отвернулся от витрины и почти бегом направился на набережную Орфевр, чтобы встретиться с комиссаром: теперь тот просто обязан выслушать все новые сведения и аргументы.
Он надеялся, что пациенты простят ему отсутствие, хотя и чувствовал угрызения совести, думая об этих людях, дожидающихся его у дверей приемной или прямо на тротуаре.
Глава 21
Голова у нее раскалывалась. Боль то нарастала, то утихала — ритмично, словно морские волны, накатывающие на берег и снова отступающие. Обычно в таких случаях Жан мягко массировал ей виски, говоря, что чувствует, как пульсируют маленькие жилки под кожей… Однако сейчас его здесь не было, и ей больше ничего не оставалось, как сжаться в комочек и крепко закрыть глаза. Но боль от этого только усилилась.
Может быть, это качели, на которых сидит веселый китайчонок в островерхой соломенной шляпе, регулярно ударяют ее по голове?.. Эта совершенно нелепая мысль заставила ее очнуться. Она приоткрыла один глаз. Повторяющийся рисунок на обоях, серо-голубой на желтом фоне — кобальт на стронциевом пигменте, смешанном со свинцовыми белилами, — изображал китайчонка на веревочных качелях, которые толкала дородная матрона с лунообразным лицом и глазами-щелочками. Она была полностью поглощена своим занятием, так что даже не замечала маленькую обезьянку, вроде уистити, взобравшуюся по одной из веревок.
Сибилла слегка нахмурилась, и даже это слабое сокращение лицевых мышц вызвало очередной приступ боли. Она подняла глаза. Все тот же узор, до самого потолка… Кончиком пальца она осторожно коснулась обоев. Они были старыми, выцветшими и нежными на ощупь, словно бархат. Она машинально провела рукой по гладкой поверхности, и вдруг наткнулась на шероховатый рубец. Взглянув на это место, она увидела тянущиеся параллельно следы — кажется, от ногтей… словно кто-то в отчаянии царапал стену. Кроме того, уже знакомая группа — китайская матрона, ее сидящий на качелях сын и обезьянка — в нескольких местах была покрыта какими-то буроватыми пятнами.
Где она? Это место было ей совершенно незнакомо. Сибилла повернулась, чтобы осмотреться, но слишком резко: сильная боль заставила ее снова зажмуриться. Когда она открыла глаза, то вновь увидела стены, покрытые «китайскими» обоями, камин, дымоотводный колпак с которого был убран, а отверстие закрыто металлической заслонкой, зеркало над ним, закрытую дверь и оловянный кувшин, стоявший прямо на полу. Никакой другой мебели, кроме кровати, на которой она лежала, в комнате не было.
