Фрэнсис Гарт - Мук-а-Мук

Фрэнсис Брет Гарт

Мук-а-Мук

Повести-пародии Брет-Гарта

С английского.

При всей известности имени американского писателя Брет-Гарта, какою он справедливо пользуется в нашей публике, — его, так-названные им, «Condensed Novels», если не ошибаемся, прошли у нас незамеченными. Принимая в соображение замысел автора, мы назвали их, в переводе — «Повести-пародии»: Брет-Гарт поставил в них себе задачею, подражая слабостям некоторых известнейших писателей, английских и французских, подделаться под их обычную манеру писать романы, — и таким образом, в своих «сжатых» (Condensed) очерках он представил читателям остроумную и иногда забавную характеристику манеры Купера, мисс Бреддон, Александра Дюма и других. Мысль Брет-Гарта, очевидно, идет далее того, чтоб пародировать недостатки известных талантов и забавлять тем читателя; ложный вкус самих читателей поддерживает ложную манеру в авторах, а потому пародии Брет-Гарта столько же предназначены для борьбы с испорченным вкусом публики, сколько и с писателями, угождающими этим вкусам. Прием Брет-Гарта очень прост: он доводит все ad absurdum, но доводит весьма талантливо и умело, а потому его шуточные рассказы могут иметь серьёзное и выгодное влияние на читателей, глотающих без разбора фабрикуемые, по образцу их вкуса, новейшие романы.

Мук-а-Мук

Ясный октябрьский день клонился к западу. Последние лучи заходящего солнца отражались в водах одного из лесных озер, которыми изобилует калифорнская Сиерра. С правой стороны, между стройными стволами высоких сосен вился дымок над кровлями индийского селения, а с левой — картина дополнялась коттеджем судьи Томпкинса; коттедж стоял на древесных срубах и был окружен буковыми деревьями. Хотя наружный вид этого коттеджа был очень скромен, местность вокруг — дикая, тем не менее его внутреннее убранство говорило о том, что тут жили люди и образованные, и благовоспитанные. В одном конце комнаты на мраморном столе помещался аквариум, наполненный золотыми рыбками, а по другую сторону — великолепный рояль. Пол был покрыт узорчатыми коврами; стены украшены картинами Ван-Дека, Рубенса, Тинторетто, Микэль-Анджело, и произведениями кисти более современных художников: Тернера, Кенсетта, Черча и Бирштадта. Хотя судья Томпкинс и поселился в последних пределах цивилизованного мира, но он не мог отстать от своих прежних привычек и вкусов. Сидя в роскошном кресле за письменным столом красного дерева, в настоящую минуту он писал; подле него на оттоманке помещалась миловидная семнадцатилетняя его дочь и вязала крючком. Громадные сосновые поленья пылали в огромном камине, освещая комнату ярким пламенем.

Женевра Октавия Томпкинс была единственною дочерью судьи. Мать её умерла давно, когда они жили еще в долинах. Женевра выросла в роскоши, для её воспитания ничего не жалели. Она кончила курс с наградою в одном из лучших учебных заведений и говорила по-французски с великолепным акцентом. Она была замечательной красоты; на ней было надето платье из белого муар-антик, убранное тюлем. В её черных, как воронье крыло, волосах приколот скромный розовый бутон.

Судья первый прервал молчание.

— Дрова в камине, кажется, плохие, — начал он; — их трескотня и шипение мало помогают моей работе.

— Но я думаю, что дрова трещат оттого, что они уже слишком сухи.

Судья с наслаждением взглянул на умные черты лица грациозной девушки и почти забыл, слушая музыкальный её голос, — о трескотне дров. Он нежно наклонился к ней, погладил ее по волосам; но высокая фигура, появившаяся в дверях, заставила его поднять голову.

Достаточно было одного взгляда, чтобы признать, по наружности пришельца, горделивые черты туземца, дикого и свободного сына лесов. Через плечо у него был накинут кусок ткани, обнаруживавший мощную грудь, украшенную несколькими сотнями почтовых марок; он добыл их, ограбив три недели тому назад почтовую станцию в Оверланде. Туземец снял пуховую шляпу, украшенную простым птичьим пером, и высоко вздернул голову, с которой ниспадали длинные прямые пряди волос. Правая рука его свободно висела, левою же он старался придержать панталоны, с которыми его непривыкшие ноги плохо мирились.

— Зачем, — сказал индиец тихим, мягким голосом, — зачем бледнокожие следят за краснокожими? Зачем они преследуют их подобно дикой вошке Они-хо, гоняющейся за скунсом Ка-ва? Зачем нога начальника бледнолицых Соррельтопа ступает по желудям в горных дубравах Мук-а-Мука? Зачем, — повторил он, и при этом совершенно спокойно и смело стащил серебряную ложку со стола, — зачем вы хотите выгнать его из вигвамов его отцов? Его братья уже переселились в счастливые селения, где вечное их занятие — охота. Пойдет ли туда за ними бледнокожий? — И отвернувшись от судьи, как будто для того, чтобы скрыть свое волнение, он быстро сунул под одежду серебряную сухарницу.

— Мук-а-Мук все сказал, — начала кротко Женевра: — пусть он теперь слушает. Слаще ли желуди на горах, чем сочные и питательные стручья бледнолицего рудокопа? как находит брат мой, вкуснее ли улитка, употребляемая в пищу, жирной и сочной ветчины? Прелестны кузнечики, скачущие по склонам холмов, — но вкуснее ли они сушеных яблок бледнокожих? Прелестно клокотанье горного потока Бит-киш, но не приятнее ли для слуха нежный буль-буль, производимый старым бургундским, когда оно льется из каменного кувшина?

— О, — произнес индиец, — о! как хорошо! Белая Кроличиха очень умна. Слова её падают точно снег на Тутдноло, она тронула сердце Мук-а-Мука. Что скажет брат мой Грей Гофер из Дюч-Флета?

— Она все сказала, Мук-а-Мук, — отвечал судья, взглянув с любовью на дочь. — Хорошо. Наш союз заключен… Нет, благодарю; тебе не нужно будет плясать зимою танец в зимних башмаках ни также танец зеленой ржи, или танец договора. Я желаю остаться один. Грусть меня одолевает.

— Я ухожу, — сказал индиец. — Передай вашему главному вождю в Вашингтоне Сакем-Анди, что краснокожий удаляется перед наступательным движением предприимчивого пионера. Уведомь его, пожалуйста, что на западе восходит звезда империи, что вожди народа Ни-Ют желают сосредоточить власть в руках одного человека, и что племя Кламат подаст голос за республику с наступлением осени.

И плотно завернувшись в свою хламиду, Мук-а-Мук удалился.

Женевра Томпкинс стояла у дверей бревенчатого шалаша, глядя в след удаляющейся почтовой карете; это отец её уезжал в Виргинию. «Может быть, он никогда не вернется, думала со вздохом молодая девушка, смотря на экипаж, мчавшийся с страшною быстротою; лошади неслись карьером; — если он и вернется, то с исковерканными членами. Как бы не случилось несчастья! Я припоминаю страшный рассказ, который часто слыхала в детстве. Может ли это быть, чтобы кучерам давали тайное наставление доканчивать с изувеченными пассажирами во избежание судебного дела? Нет, нет! Но почему мне так тяжело на сердце?»

Она присела к фортепьяно и слегка провела пальцами по клавишам. И чистым меццо-сопрано запела первую строфу одной из самых известных ирландских баллад:

«О Arrah, ma dheelish, the distant dudheen

Lies soft in the moonlight, ma bouchai vourneen:

The springing gossoons on the heather are still,

And the caubeens and colleens are heard on the hill.»

Когда замерли звуки восхитительного голоса, она бессильно уронила руки на колени. Музыка не могла рассеять её непонятной тоски. Она встала и надела белую креповую шляпу, на свои тонкие пальцы натянула перчатки лимонного цвета и, схватив зонтик, пошла в глубь соснового леса.

Женевра не успела пройти нескольких миль, как почувствовала страшную усталость во всех членах и в изнеможении опустилась на ствол лежавшей на земле сосны, предварительно стерев с него пыль носовым платком. Солнце начинало садиться; картина леса была замечательно роскошна по разнообразию красок. «Как все прекрасно в природе!» — вымолвила невинная девушка, и грациозно облокотись на пень дерева, она подобрала юбки и надела платок на шею. Тихое рычанье прервало её думы. Вскочив на ноги, она увидала зрелище, от которого вся кровь застыла у неё в жилах.

Единственным выходом из лесу была узенькая тропинка, едва достаточная для одного человека, — по ней она только-что вошла в лес; с одной стороны тропинка была окаймлена деревьями и скалами. При начале этой самой тропинки показался страшный и злой медведь, а за ним по-индийски один за другим шли следом калифорнийский лев, дикая кошка и буйвол; шествие замыкал дикий испанский бык. Отверстые пасти первых трех животных, равно и опущенные рога последнего имели одинаковое зловещее значение. Женевра уже готова была упасть в обморок, как подле неё раздался тихий голос.

— Пусть собаки разорвут меня на куски, если это мне не удастся!