Дерек Картун - Летучая мышь
— Я многое вам должен рассказать — многое, что связано с этим типом.
— Надеюсь, что в своем рассказе вы не обойдете и того, что произошло в Конше.
— Безусловно, — отозвался я.
Поскольку больше смотреть было нечего, Баум велел принести кофе. Когда пожилая суровая секретарша явилась с дымящимися чашками, он откинулся в кресле и пригласительно помахал пухлой рукой: мол, начинай.
— Я предпочел бы говорить в другом месте.
Кустистые брови взлетели вверх:
— До такой степени нам не доверяете?
— К вам лично это не относится. Но микрофонов не люблю. Никогда не знаешь, кто там, на другом конце.
— Не стану вас уверять, будто в этой комнате нет микрофонов. — Да хоть бы и стал — вы не обязаны принимать мои слова на веру.
— Давайте потолкуем за обедом. Как раз самое время, — предложил я, Приглашаю вас к Друану — отметим таким образом наш успех, хотя особой радости он нам и не принес, скорее, наоборот.
В машине по пути в ресторан мы обменивались ничего не значащими фразами. Глаза водителя устремлены на дорогу, но уши ведь свободны. Устроившись, наконец, в красивом старинном обеденном зале, мы заказали обед. Выбирая вино, я спросил у моего спутника совета, он порекомендовал "Вувре".
Официанты суетились вокруг нашего стола, поправляя салфетки и перекладывая ножи-вилки. Прибыла бутылка — запотевшая, прямо из погреба, её торжественно откупорили.
— Обед за свой счет, — сообщил Баум, — Нам у Друана обедать не положено.
— И нам не положено, — сказал я. — Так что придется заплатить.
За едой, с небольшими перерывами, вызванными появлением официанта, я изложил Бауму свою сагу, этап за этапом, заполняя прежние вынужденные пробелы и продвигаясь постепенно к финалу, в котором важную роль исполнял Гарри, а подыгрывал ему сам Пабджой. У меня не было полномочий демонстрировать столь полное доверие представителю чужой спецслужбы, но ведь и Баум не обязан был мне помогать. Он слушал молча, наслаждаясь едой, но не пропуская при этом ни единого слова.
— Хочу кое-что добавить, — сказал он, когда принесли кофе. — Прежде всего — насчет Бракони. Мы поговорили позавчера с Пабджоем по телефону о том, о сем, и после этого звонка я послал в Конш своего сотрудника. В гости к покойному Бракони. Ничего он там не обнаружил. Ни тебе трупа, ни радиопередатчика. Но в доме кто-то побывал, беспорядок там страшный. Я его попросил проверить на почте в Родезе корреспонденцию до востребования — нет ли чего для Бракони? Там обнаружилось шесть неполученных посланий, пять из них — газеты. А шестое — письмо, отправленное из Парижа, в нем всякие семейные новости, но нас это не убедило и мы все же передали его в лабораторию — пока результатов нет, — он отхлебнул кофе и продолжал:
— Больше всего в этой истории меня заинтересовал человек, который вам кажется фигурой второстепенной — я имел в виду Жюля Робертона, биржевого маклера с мутным политическим прошлым.
— Что в нем интересного?
— Во-первых, теперь мы о нем кое-что знаем. Должен вам сказать, я тридцать лет в контрразведке и за это время мне почти не доводилось встречать агентов, о которых ничего не известно. Рано или поздно, но что-то за ними обнаруживается — недаром Вавр говорит, что надо почаще читать наши собственные архивы.
— Не могу с ним не согласиться. Если бы наши архивы велись должным образом, то Филби никогда бы не сумел скрыть свою принадлежность к коммунистической партии в молодые годы и не втерся бы в разведывательную службу.
— Филби — подходящий пример. Особенно его постепенное продвижение от коммунистов к крайним правым — он же вступил в общество англо-германской дружбы. Это не случайно. Возьмите Робертона — сначала коммунист, потом троцкист, а потом поправел до крайности и оказался в рядах "Аксьон де ля Франс". Самая реакционная политическая группировка — некий союз роялистов с петеновцами и участниками довоенной группы "Аксьон франсе". Такой путь — от крайне левых к крайне правым — может быть, конечно, следствием неврастении, но гораздо вероятнее, что это абсолютно сознательный умысел. А теперь вот выясняется, что Робертон много лет был связан с заведомым агентом Бракони. Полагаю, с господином Робертоном следует побеседовать.
— Как насчет всеобщего приятеля Альбера Шавана?
— Думаю, это он распорядился убить Артуняна. И машину, с которой вы, по счастью, разминулись возле Конша, тоже послал он. Его люди наверняка получили задание замести следы. Между прочим, у Шавана есть целых два "Мерседеса".
— Получается, Шаван — один из главных героев этой истории. То принимает у себя американского разведчика Хенка, то навещает "Софранал" возможно, в один с ним час.
— Возможно. Этого я не знаю. Вообще для американца имело бы смысл использовать Шавана для грязной работы — поручить ему, скажем, нанять людей из "Луны" или из автошколы Марсо. Странный малый этот Шаван. Я перемолвился с ним парой слов на похоронах Арама — он искренне горевал о покойном, знал его больше двадцати лет. Стало быть, у него другого выхода не оставалось, когда ему поручили убрать вашего друга.
— Собираетесь его арестовать?
— Хотел бы. Но надежды мало — слишком долго он ходил в наших помошниках, найдутся люди, которые простят ему мелкие грешки.
— Кого-то вы все же арестуете?
— Радеску из "Софранала" и тех двоих, которых вы опознали по фотографиям. Кого-нибудь из автошколы Марсо — кто подвернется. И этих ребят из "Луны" — Бена Рифку, Салека и Бена Баллема. Мы знаем, где они живут дом 88 на улице Сан-Дени, там полно нелегальных иммигрантов. Все уже готово, адреса проверены, команда проинструктирована, сценарии допросов составлены. Будем брать всех одновременно завтра в шесть утра.
Вернувшись в отель, я прилег отдохнуть. Разбудил телефон — Изабел, точная как всегда, ждала в холле. Я спустился к ней и тут меня перехватил старик-портье: просит к телефону месье Баум. Говорить с ним из холла не хотелось. Я попросил переключить разговор на мой номер и протянул Изабел ключи от машины. Позже я вспомнил, что сделал это, даже не взглянув на нее.
— Пожалуйста, дорогая, разогрей пока мотор, ладно? Белый "Рено", слева за углом. Я не задержусь.
Она только улыбнулась в ответ, взяла ключи и запахнула ворот мехового пальто. Я поднялся к себе на лифте. Баум прежде всего извинился: оказывается, он хотел, чтобы я присутствовал, когда доставят задержанных.
— Никаких проблем.
— Значит, завтра в шесть тридцать в моем кабинете.
Взрыв прогремел именно в тот миг, когда я положил трубку. В комнате он прозвучал так, будто рухнуло что-то огромное и следом послышался знакомый звон: сыпалось разбитое стекло. Странно, что за секунду до взрыва у меня не было никакого ощущения надвигающейся беды, а тут я сразу понял, что случилось. И одновременно возникло невыносимое чувство вины, раскаяния, тошнотворное сознание собственной профессиональной непригодности. Господи, как я мог!
Я выбежал в коридор, бросился вниз по лестнице. Возле того, что осталось от машины, уже стояли какие-то люди, хотя обычно здесь пустынно. Чьи-то лица белели за окнами дома напротив. Куски искореженного металла, стекла… Клубы черного дыма мешаются с сырым холодным воздухом — горит бензин. Жар не позволяет приблизиться… Все кончено, все бесполезно…
Кажется, я плакал, проклинал все на свете, орал на молчаливых зрителей. Не помню, как прошел через все формальности, когда, наконец, прибыла полиция. Одно только осталось в памяти: полное ужаса лицо паренька из "скорой помощи", когда они вдвоем с напарником поднимали изуродованное тело Изабел на носилки. "Спокойно, мой мальчик, спокойно, — сказал напарник, — ещё и не к такому привыкаешь на этой работе". И накинул простыню на то, что совсем недавно было прекрасным женским лицом.
Дом номер 88 на улице Сан-Дени оказался одним из тех ветхих строений, которые того и гляди рухнут, — в другом городе его бы давно снесли и построили на этом месте что-нибудь путное. Но здесь его спасали нищие жильцы-иммигранты, по пятеро-шестеро в каждой комнате, — хозяева, не стесняясь, брали с них плату и из года в год откладывали ремонт.
В нижнем этаже помещался кинотеатр, где показывали порно. С улицы в дом вела всегда распахнутая дверь, по узкой лестнице можно было попасть на верхние этажи. Все было пропитано удушливым запахом вареной баранины и каких-то специй.
Я ещё долго стоял, глядя на одинокий погребальный костер — машина догорала, люди разошлись, полиции я был уже не нужен. Потом выпил подряд три рюмки коньяка в бистро — они помогли справиться с нервами, но не добавили душевного равновесия. Странная вещь физиология — я был спокоен, только не мог унять слез. Так и пришел на улицу Сан-Дени — с мокрым от слез лицом и с револьвером тридцать восьмого калибра в кармане пальто.
Сейчас, оглядываясь на тот вечер, не могу представить свое тогдашнее состояние. Наверно, я помешался. Во всяком случае, утратил способность размышлять. Я ведь не только собирался нарушить закон, но и попросту забыл священные правила своей профессии
